Либерализм и сталинизм

Услышав в интервью Ципко о серии книг о сталинизме, прочитал недавно «Политическую экономию сталинизма» Пола Грегори. Очень кстати пришлась книжка: недавно я читал Де Сото о невозможности социализма, и вот Грегори разбирает практику управления в СССР в тридцатые годы именно с опорой на критику социализма Мизеса и Хайека — из чего исходит и Де Сото.

Собственно, тезисы Мизеса и Хайека о невозможности «чистого» социализма Грегори и не оспаривает. Однако факт остаётся фактом: сталинская система существовала довольно долго, и это составляет один из вопросов, рассматриваемых Грегори. Другой вопрос — о целях Сталина при построении советской системы.

Ответ на вопрос о возможности достаточно догого существования советской экономики достаточно прост: эта экономика не была плановой в полной мере. Не было в её основе никакой научной организации планирования, а был управленческий хаос. Планы составлялись с различной степенью детальности (Политбюро рассматривало валовые показатели по отраслям и одновременно распределяло произведённые в Нижнем Новгороде автомобили с точностью до одной машины), планы не состыковывались друг с другом (плохо соотносились планы инвестиций и производственные планы, планы пятилетние, годовые и оперативные), планы запаздывали (годовые планы утверждались в лучшем случае в январе), планы основывались на неполной и недостоверной информации (сначала ВСНХ, а позже отраслевые наркоматы скрывали информацию от госплана, главки — от наркоматов, а предприятия — от главков). Тем самым советская экономика не опровергала тезис о невозможности плановой экономики, а отчасти и подтверждала его.

Несостоятельность планирования компенсировала «вторая» или «теневая» экономика. Теневая экономика — это отнюдь не только мелкая торговля из-под прилавка. Грегори рассказывает, что практически любое предприятие участвовало в теневой экономике, получая и продавая товары, в том числе производственные ресурсы, необходимые для выполнения плана. Приводится случай (кажется в Наркомтяжпроме), когда одно из предприятий смогло выполнить производственный план несмотря на то, что план по поставкам (то есть по обеспечению производства) был выполнен только на 50%. Или по тем же автомобилям: хотя Политбюро распределяло их очень точно, значительная их часть либо загадочным образом не доходила до получателей, либо машины сразу по получении признавались недоукомплектованными или бракованными и списывались, отправляясь куда-то ещё. В результате госплан не имел точных данных о количестве имеющихся автомобилей даже в основных советских учреждениях в Москве. Таким образом, идеи Мизеса и Хайека получают практическое подтверждение: планирование не способно учесть всех частностей рынка, рынок же, основываясь на сиюминутной ситуации, способен устранить все диспропорции — что и происходило.

Таким образом, попытка построения плановой экономики не удалась. Почему же номинально планирование оставалось средством управления экономикой? Грегори показывает, что различные планы имели различные цели. Пятилетний план играл практически только пропагандистскую роль, показывая людям желанную цель и обещая достижение этой цели («пряник»). В то же время оперативные планы (на срок меньше года) являлись средством сиюминутного управления, они постоянно и почти бессистемно пересматривались, создавая ощущение напряжения и постоянного стресса на местах («кнут»). И такое положение создавалось сознательно: только так можно было удерживать власть.

Грегори рассматривает несколько моделей диктатуры. От модели «научного управления» он отказывается прямо сразу. Модель «диктатора-рефери», модератора между лоббистскими группировками, может относиться к более поздним временам (Хрущёв, Брежнев), но при Сталине она не работала. Основной выбор делается между моделями «диктатора-эгоиста» и «оседлого грабителя». В первом случае целевой функцией диктатора является власть как таковая; во втором диктатор стремится развивать экономику с тем, чтобы обеспечить своей власти долголетие. Грегори показывает, что истина где-то посередине, но основной моделью оказывается всё же «оседлый грабитель». Более того, действия власти в соответствии с моделью «оседлого грабителя» были неизбежны, вне зависимости от конкретного персонажа, находившегося во главе государства.

НЭП усилил экономику страны и тем самым ослабил диктатуру партии; при этом политически и идеологически СССР и в середине 1920-х годов был тоталитарным государством. Чтобы сохранить диктатуру, власть должна была взять на себя развитие экономики, и более того, проводить это развитие ускоренными темпами. Единственным возможным путём такого развития была индустриализация. Единственным доступным ресурсом — крестьянство. Экспроприировав крестьян, власть могла обеспечить «первоначальное накопление капитала» для индустриализации. Экспроприация проходила сначала путём принуждения крестьян к продаже хлеба государству по заниженным ценам (хлебозаготовки), а когда эта политика вызвала сопротивление, власти пришлось применить силу и начать коллективизацию. Отобранный таким образом хлеб шёл на экспорт, обеспечивая валютные поступления для закупки промышленного оборудования и технологий (кредиты после дефолта 1918 года были недоступны). Таким образом, экспроприация крестьян обеспечила рост инвестиций в промышленности. Грегори показывает, что только рост инвестиций может быть основной целью диктатора в модели «оседлого грабителя».

Одновременно источником дополнительных инвестиций должна становиться и прибавочная стоимость, получаемая в результате промышленного производства. Для этого нужно стараться увеличивать производительность труда, не увеличивая зарплаты. Однако при определённом соотношении затрачиваемых усилий и выплачиваемого вознаграждения рабочий осознаёт, что зарплата не является адекватной и теряет стимул к работе, и производство падает. С другой стороны, чересчур высокие зарплаты сводят на нет возможность инвестиций. Таким образом, власть должна была находить оптимальный уровень зарплат, при котором рабочй не терял интерес к труду, а инвестиции были бы максимальны. Очевидно, что мотивация рабочих имеет не столько экономическую, сколько психологическую основу; одна и та же зарплата может казаться в одно время достаточной, а в другое время недостаточной мотивацией. Отсюда лавирование советской власти между увеличением инвестиций (основной целью) и повышением качества жизни (необходимое отступление). При этом ощущение народа, что «жить стало веселей», часто старались вызвать не через реальное улучшение жизни, а при помощи пропаганды.

В 1928-29 произошёл «кризис хлебозаготовок» (государство понизило закупочные цены на хлеб, при этом рыночные цены росли, и крестьянство отказалось продавать хлеб государству), в 1930 началась коллективизация. Первая пятилетка началась мощным ростом инвестиций и промышленного производства, но закончилась падением производства зерна и снижением уровня производительности в промышленности — возник лозунг «жить стало лучше, жить стало веселей», отменили хлебные карточки, началась пропаганда счастливой жизни и изобилия, правительство занялось обеспечением, с одной стороны, крестьян промышленными товарами и, с другой стороны, обеспечением городов продуктами — инвестиции в 1934 году снизились. В 1936 опять началось закручивание гаек, пошёл рост инвестиций, дошло до Большого террора в 1937-38 — и в 1939 вновь послабление (рост потребления, сокращение инвестиций).

Одно из интересных следствий этих рассуждений заключается в том, что Сталин действительно «принял Россию с сохой, а оставил с атомной бомбой» — то есть ускоренное развитие промышленности в рамках модели «оседлого грабителя» в самом деле оказывается заслугой большевистской диктатуры, и не будь её, индустриализация России шла бы гораздо медленнее, в том числе к началу 1940-х уровень развития промышленности, особенно тяжёлой промышленности, был бы ниже. Правда, нужно принимать во внимание то, что роль личности Сталина в рамках модели не так велика — любой диктатор на его месте вынужден был бы делать то же самое. Кроме того, индустриализация оказывается «в одном пакете» с диктатурой, раскулачиванием и общим снижением уровня жизни — эти вещи нельзя разделить, и диктатура в этом наборе оказывается первопричиной.

PS. Кстати, Хлевнюк — один из наиболее цитируемых наших авторов по теме.

На линейке европейской мысли: Путин как физиократ

Читаю книжку «Утопический капитализм» об истории идеи рынка в Европе — и вновь понимаю, насколько нынешнее состояние умов в России отстало от европейского. То, что мы сейчас обмусоливаем, европейцы проходили века тому назад.

Розанваллон начинает как бы с середины — с эмансипации государства и гражданского общества. Он не объясняет, почему и как это произошло — впрочем, и не надо, об этом отлично написал Лал: как в результате «непреднамеренных последствий» собственнических устремлений церкви возник и вырос европейский индивидуализм, как церковь, встав над государством, поставила под сомнение и собственную власть, как, создав механизмы управления собственностью для монастырей, церковь вырастила институты современной экономики и т.д. (и в данном случае не так важно, церковь или нет двигала этот процесс: главное собственно то, что процесс этот происходил).

Так или иначе, когда божественный закон и божественный порядок потеряли свой авторитет и их перестали понимать как естественные закон и порядок, а на первое место в иерархии ценностей вышел индивид, встала задача заново понять, что такое естественный закон и естественный порядок в человеческом обществе — и заодно обосновать существование общества, исходя из идей индивидуализма. Утопии как поиски идеального общества, где всё организовано правильно, быстро были отброшены — стало понятно, что можно исходить только из человека и его страстей. Подобно науке о разуме, должна была быть создана наука о страстях, призванная обосновать естественный порядок в человеческом обществе.

Рассмотрение ходе европейской мысли Розанваллон начинает с Гоббса. Тот полагал естественным порядком между людьми войну всех со всеми, а общество — общественный договор — средством предохранения от этой войны, возникающим под действием страха смерти и стремления людей к самосохранению. Общественный договор понимался двояко: как договор объединения и как договор подчинения — и таким образом давал основу для создания общества и общественных институтов. При этом Гоббс считает, что абсолютная монархия (власть одного) предпочтительнее аристократии (власти многих) — именно потому, что страсть к разрушению в одном человеке меньше, чем в нескольких.

Следующий шаг делает Пуфендорф: он вводит в дискурс общественного договора понятие интереса как естественного стремления каждого человека. Человек от природы склонен к общению, и он имеет интерес к этой склонности: «Цель общительности в том, чтобы благодаря постоянной взаимной поддержке и обмену услугами каждый мог наилучшим образом удовлетворять свои собственные интересы». (Кстати, отсюда берёт начало мысль Де Сото о предпринимательстве как главном проявлении природы человека.) Страх как основной мотив создания общества заменяется интересом.

Следующий шаг мысли — в том, чтобы заметить, что сюзерен в абсолютистской конструкции общественного договора выводится за рамки договора, как в части подчинения, так и в части объединения. Абсолютный монарх не является частью гражданского общества и находится всё в том же естественном состоянии, которое гражданское общество должно ограничинвать — на этом строит свою критику Гоббса и Пуфендорфа Локк. Одновременно он производит своеобразный синтез взглядов на гражданское общество как средство самосохранения и орудие интереса, вводя в дискурс понятие собственности. «Определяя собственность как продукт труда… Локк представляет собственность как продолжение индивида […] Локк не различает самосохранение и сохранение собственности. Поддержание гражданского мира и гарантия собственности суть две неотделимые друг от друга цели институциирования общества».

Исподволь формируется понимание, что договор подчинения является лишним — достаточно одного договора объединения, создаваемого для сохранения личности и собственности и для соблюдения (предпринимательских) интересов людей. Возникает идея закона, который обеспечит соблюдение частных интересов, при этом достигая и общей цели объединённого общества. Человек, свободный от ограничений, в естественном состоянии, способен нанести вред другим, закон же должен ограничить деструктивную деятельность человека, и целью политики становится сочетание и согласование интересов. Законодатель должен найти «средство принудить людей к добродетельному поведению, заставяля страсти приносить только плоды добродетели и мудрости», — это уже Гельвеций.

Наконец, возникает идея рынка как механизма осуществления этих интересов, не требующего ни абсолютного монарха, ни даже специального законодательного принуждения — идея «невидимой руки» Адама Смита. «С его точки зрения, даже когда между людьми нет взаимной благожелательности, социальная связь всё-таки не разрывается. Она продолжает существовать по экономическим причинам…» И далее: «Рынок [по Смиту] представляет собой закон, регулирующий социальный порядок без законодателя. Закон стоимости регулирует отношения обмена между товарами и отношения между людьми, без всякого внешнего вмешательства». Рынок же даёт ответ на вопрос о преодолении войн не только внутри государств, но и между государствами.

Я читал это и думал: а ведь мы, в массовом сознании, ещё только-только ушли от идеи утопии, от божественного, заданного свыше «правильного» общественного порядка (будь то коммунизм или вера в помазанника божьего). Теперь мы верим в гоббсовского монарха, который лучше, чем несколько олигархов (уже потому что он один, а их много), и который сможет оградить нас от наших собственных пагубных страстей. У Пелевина один из героев говорит: «От животных нас отличают только те правила и ритуалы, о которых мы договорились друг с другом. Нарушить их — хуже, чем умереть, потому что только они отделяют нас от бездны хаоса, начинающейся прямо у наших ног…» Но в сущности, в этой фразе и весь Пелевин — все его романы предлагают различные интерпретации нашей действительности, самим этим фактом настаивая на иллюзорности действительности. До идеи собственности мы ещё не доросли, да и интересов своих пока что, пожалуй, не понимаем.

* * *

А Путин оказывается последователем физиократов: Кенэ и Мирабо. Физиократы были несомненными либералами в экономике. Они вообще не разделяли экономику и политику, считая что политическое должно следовать за экономикой (сейчас это назвали бы прагматичностью). Но при этом — и именно исходя из такого понимания политики — физиократы превозносили деспотизм. «Всякое хорошее управление состоит в том, чтобы было как можно меньше публичных дел; демократия же из всего делает публичное дело» — это Мирабо. «Система противовесов в управлении есть пагубное воззрение» — Кенэ. «В делах управления всякое усложнение ужасно. Чем больше пружин приводят в действие машину, тем быстрее она изнашиывается от трения» — Кондорсе. В их представлении, по словам Розанваллона, «функция деспота — не в том, чтобы отправлять политическую власть; поскольку рациональная власть есть не более чем власть подчинения естественному порядку, её функция прежде всего в том, чтобы поддерживать исчезновение политики.»

Кстати говоря, тут же приводятся цитаты из Мерсье де ла Ривьера о безопасности в Европе. Он, в изложении Розанваллона, «отказывается видеть в торговле новое орудие мира. Он считает, что ‘всеобщая конфедерация всех держав Европы’ на самом деле вытекает из естественного порядка… С его точки зрения, лишь ‘плохо согласованные планы искусственной и произвольной политики’ породили войны в Европе. Конкретная политика, политика соотношения сил, таким образом, отрицается, потому что она не соответствует теории… Концепция физиократов в итоге формируется посредством глубочайшего вытеснения реальности — вытеснения, необходимого для того, чтобы преодолеть её противоречия. Единственный конкретный пункт, на который опирается Мерсье де ла Ривьер, чтобы аргументировать своё утверждение о реальности… единства Европы, состоит в упоминании о том, что короли Европы обходятся друг с другом как братья!»

Ну разве не похоже это на Путина? Противодействие «произволу» США, отрицание необходимости реального анализа сотношения интересов и сил, упор на личные хорошие отношения лидеров — в этом весь Путин во внешней политике. И точно также его внутренняя политика сводилась к приведению экономики к некому «естественному порядку» (либеральные реформы 2001-2004 годов), уничтожению политики как мешающей естественному простому ходу событий, но при этом и самоустранению из политики — фантомы «суверенной демократии» и прочие лозунги играли и играют лишь негативную роль, ограничивая доступ в политику для оппозиции, но не неся никакого реального содержания.

Те же физиократы считали, что богатство страны определяется богатством её земли — в первую очередь они имели в виду сельское хозяйство, но в случае Путина это недра, полезные ископаемые. И с тех же времён известно возражение физиократам (и Путину заодно) — о том, что кантон Женева не имеет и не имел никогда ни ископаемых, ни развитого сельского хозяйства, ни даже достаточной территории для него, и это не мешало ему богатеть столетиями. Всё это старо как мир, и даже смешно уже.

* * *

И Гоббс, и Локк, и физиократы — всё это было 200-300 лет назад, во время наших Алексея Михайловича, Петра I и Екатерины II. К нынешнему моменту в Европе всё это уже продумано и передумано, проанализированы сильные и слабые стороны этих идей, найдены ошибки, сделаны выводы. Эти идеи — европейское «позавчера». Мы же до сих пор крутим в голове эти идеи, живём ими и не идём никак дальше… Правда, стоит заметить, что США тоже, по-видимому, сильно отстали идейно от Европы (или это особенность только нынешней администрации)?

Цитаты

О самой книжке — предыдущий пост. А здесь три цитаты, пригодятся.

Мы определяем общество как процесс (то есть как динамическую структуру). Это процесс: стихийный и, таким образом, у него нет сознательного «проектировщика»; очень сложный, так как он включает миллиарды людей с их бесконечно разнообразными целями, вкусами, предпочтениями и практическими знаниями; состоящий из человече5ских взаимодействий (по сути представляющих собой акты обмена, которые часто продуцируют денежные цены и всегда происходят в соответствии с определёнными правилами, обычаями или нормами поведения). За всеми человеческими взаимодействиями такого рода стоит сила предпринимательства, постоянно создающая, обнаруживающая и передающая информацию, по меретого как она с помощью конкуренции корректирует и координирует противоречащие друг другу планы отдельных индивидов и даёт им возможность сосуществовать во всё более разнообразной и сложной среде…

Когда люди теряют мерку, которой является материальное право, их личности начинают меняться в результате того, что они избавляются от привычки приспосабливаться к общим абстрактным нормам; соответственно люди всё хуже и хуже усваивают традиционные нормы поведения и всё меньше и меньше подчиняются им. На самом деле, учитывая, что в одних случаях для того, чтобы выжить, человеку необходимо уклоняться отвыполнения приказов, а в других это означает успех предпринимательства того искажённого и порочного типа, который всегда сопутствует социализму, население в целом начинается оценивать нарушения правил в большей степени как похвальные проявления человеческого хитроумия, достойные подражания и поощрения…

Главное, от чего зависит гармония социальных отношений, — это не «демократический» или недемократический способ их организации, а масштаб и уровень систематического принуждения, направленного против свободного человеческого взаимодействия.

Последовательный либерализм

Читаю книжку Хесуса Уэрта Де Сото.

Сначала поражаешься бедности идеи, потом восхищаешься простотой. Надо только привыкнуть. И вот я привыкаю, привык. Ведь чтобы критически осознать любую мысль, нужно сначала в неё поверить, не так ли? И теперь всё вокруг выглядит ново и понятно. Опасный эффект, но как-нибудь переживём.

Де Сото исходит из двух простых определений: предпринимательство он приравнивает к человеческой деятельности вообще, и поэтому считает предпринимательство основной функцией человека; а социализмом он называет любое системное насилие или агрессию, препятствующую этой деятельности. Это, конечно, сильное изменение традиционных определений, но в результате становится ясно, что во-первых традиционные определения являются частными случаями этих, а во-вторых, даже из такого расширительного понимания предпринимательства и социализма можно сделать важные выводы.

Анализируя предпринимательство, Де Сото заключает, что в этом процессе человек использует и производит информацию, при этом и используемая, и произведённая информация в значительной части является неартикулированной, «скрытой» — например, к действию такой информации можно отнести интуицию, «чутьё», или вкусы и другие не вполне осознаваемые предпочтения (покупателя, действующего на рынке,  Де Сото тоже считает предпринимателем, исходя из своего расширенного определения). Более того, часть информации, используемой в деятельности человека, на момент начала действия ещё не создана, она возникнет в процессе — так, например, часто бывает с теми же покупателями, случайный выбор одного товара влечёт изменение предпочтений в отношении других товаров.

Предпринимательство создаёт связи между людьми. Акт предпринимательства заключается в том, чтобы организовать взаимодействие людей к их общей выгоде: например, связать человека, обладающего ненужным ему ресурсом, с другим человеком, которому этот ресурс необходим. Социальные институты, по Де Сото, есть продукт стихийной эволюции отношений между людьми. Эти институты не всегда могут быть поняты или осмыслены самими людьми (и между прочим доказательством этого является сама экономическая наука, пытающаяся объяснить, как функционирует экономика, но не всегда достигающая в этом успеха и полная различных взаимоисключающих мнений). Самым сложным институтом по словам Де Сото являются деньги: теория денег до сих пор до конца не сформирована, однако пользуются деньгами все, и вполне успешно. Итак, социальные институты не могут быть осмыслены человеком.

Из этого Де Сото делает важный вывод: планирование предпринимательской деятельности многих людей, как и планирование или проектирование социальных институтов, невозможно в принципе. Но социализм — это и есть намеренное (системное) подчинение деятельности людей неким заранее заданным правилам (с тем, якобы, чтобы сделать социальные процессы более эффективными и выгодными для всех). Такое принуждение к действию «по правилам» нарушает естественное функционирование предпринимательства, нарушает координацию деятельности людей, приводит к хаосу и неуправляемости в обществе, порождает коррупцию, дефицит и прочие мерзости социалистической жизни: собственно, главное утверждение здесь то, что печальный конец социализма не был случайностью.

Далее Де Сото уходит в рассуждения об экономическом расчёте (то есть о расчёте предпринимателя, определяющего предположительные издержки и ценность той или иной из доступных целей). Эти рассуждения помогут ему, надо думать, доказать основную мысль и высказать ещё много интересного дополнительно. Это я ещё не читал.

Но уже и сейчас, как я сказал в самом начале, мой взгляд на мир сильно изменился. Я вижу теперь, например, что вся история России может быть рассмотрена как последовательность социалистических преобразований — начиная с Петра, а то и с Ивана Грозного. Собственно, любая реформа «сверху» с точки зрения Де Сото оказывается социализмом. Более того, даже и антисоциалистическая по направлению реформа (которые тоже были — например, реформы Александра II, Витте, Столыпина и т.д.) по необходимости тоже проводились «сверху», социалистическими методами. И в соответствии с описываемыми Де Сото закономерностями, потому что деятельность социума не может быть осмыслена одним человеком, эти реформы получали совершенно непредсказуемые результаты. Неудачи в управлении интерпретируются социалистами как недостаток информации и регламентации (об этом Де Сото тоже пишет), соответственно когда реформы проваливаются, на смену реформаторам приходят те, кто снова наводят «порядок». Так и функционирует пресловутый «русский цикл».

Сейчас, как мы видим, в России делается новая попытка «управлять всем». Внедряются госкорпорации, строятся планы на далёкие перспективы, огромные государственные деньги вкладываются в монструозные государственные проекты… Предпринимательство не стимулируется, делается ставка на управление. Этот социализм, если Де Сото прав, приведёт к печальным последствиям.

Что ещё важно — это взгляд Де Сото на социальные институты. Так точно он это выразил, что даже добавить нечего. Выделил важное: эволюционный характер их формирования, невозможность их исчерпывающего осмысления человеком, невозомжность их умышленного искусственного конструирования… Блеск. Но, увы, у нас слишком сильна привычка относиться к закону и институтам как к насилию над нами. Мы не чувствуем их естественности, потому что мы их не создавали, а их нам навязали наши правители, заимствовав из других стран. В этом наша проблема: надо как-то «стать как дети» и приучить себя к нормальной жизни, принять её устройство и понять хотя бы отчасти, что так жить — естественно для каждого. И в этом риск: а вдруг предпринимательство в нас отбили насовсем, и нам естественнее жить под палкой надсмотрщика?