Разговоры за обедом

Ну, а представить себе — что будет, если план Обамы по спасению экономики провалится? Деньги потрачены, а экономика всё стагнирует… и вот уже наконец всем всё ясно, и все признали: не вышло. Что тогда?

Понятное дело, что задним числом будет создан миф, списывающий все несчастья на тех, кто не смог выжить: на корпорации и банки. А где наши деньги? И зачем мы спасали эти корпорации и угробили на них миллиарды и сотни миллиардов? Они всё равно разорились, но унесли с собой наше добро! А ведь это они раздували финансовый рынок своими акциями! Это они устроили кризис! — И в общественном сознании крупная корпорация, открытое акционерное общество будут автоматически ассоциироваться со злом и разорением.

Наступят бедные годы, годы самовыживания, жизни на подножном корме. В гору пойдут мелкие бизнесы, основное преимущество которых — мобильность и манёвренность, быстрый оборот капитала. Как в Китае: много мелких фирм, производящих что угодно. Но это будут вовсе не средневековые ремесленники: они возьмут от индустриальной эпохи все её технологические достижения и будут делать то же самое, но не на конвейере, а в гараже. Включая самолёты и Кадиллаки.

Интернет сделает хозяйственные связи простыми и хаотическими. Не нужен центр, бизнесу не нужно государство, а нужны коммуникации — информационные и грузовые. Телеком, транспорт и энергетика будут царить в новом мире, став самодостаточными и независимыми «естественными монополиями».  А государства будут хиреть и съёживаться. Сжиматься будет и ВПК: ведь это те же корпорации. Принцип частного капитала даст ограничение на размер одной фирмы: выживет только то, что может полностью управляться одним человеком.

Естественно, сойдут на нет всевозможные внешнеполитические амбиции Запада. Мир лишится наконец своего многолетнего надсмотрщика — США. Вслед за США попытки доминировать оставят Европа и, возможно, Китай. Функция военных в странах «первого мира» сведётся к обороне. А остальной мир — арабские страны, Африка, Азия, Латинская Америка — будет жить по-своему. То есть почти по-прежнему.

Восток, в общем, и так-то не слишком затронут кризисом. Они смогут жить как сейчас — впрочем, там и сейчас культура мелких мобильных бизнесов очень развита — возможно, Восточная Азия впишется в новую западную модель. Индия и Иран останутся «политическими государствами» и поэтому будут доминировать в Азии — везде, куда дотянутся. Иран и Египет, возможно, поделят сферы влияния в арабском мире, который сам по себе так и не сможет создать собственный центр силы. Латинскую Америку, как и арабов, тоже ничто не исправит — торговля наркотиками, борьба индейцев с белыми и проклятия загнивающей (теперь уже на самом деле) Америке по-прежнему будут составлять суть их внутренней политики. Россия то ли развалится, то ли замкнётся в себе, то ли будет подгнивать в каком-то современном варианте феодальной раздробленности — но в любом случае до неё никому не будет дела. (Особенно если до краха миропорядка Россия и Америка успеют уничтожить основные ядерные арсеналы.)

Мир окажется раздроблен и разобщён. Выяснится, что глобальный мир не возможен без чьих-то глобальных амбиций — будь то «мировой демократизатор» США или противостояние социализма и капитализма… Но когда этой глобальной спицы, на которую всё нанизано, нет — ничего глобального и не остаётся. Каждый может жить сам по себе. Пограничные конфликты цивилизаций незначительны и не серьёзны. Все замыкаются в себе.

Пусть государство будет маленьким, а население — редким. Если имеются различные орудия, не надо их использовать. Пусть люди до конца своей жизни не уходят далеко. Если имеются лодки и колесницы, не надо их употреблять. Даже если имеются воины, не надо их выставлять. Пусть народ снова начинает плести узелки и употреблять их вместо письма. Пусть его пища будет вкусной, одеяние красвым, жилище удобным, а жизнь радостной. Пусть соседние государства смотрят друг на друга, слушают друг у друга пение петухов и лай собак, а люди до самой старости и смерти не посещают друг друга.

Об общих ценностях

По поводу беседы с ivansim о правах человека подумал, что ведь на самом деле это хорошо, когда у разных народов разные ценности — ну в том числе что кто-то не признаёт прав человека в европейской редакции, например.

Это ведь очень удобно, это конкурентное преимущество. Если есть вещь, которая никому не нужна, которую все выбрасывают, а для меня она ценнее всего другого — это даёт возможность обмена, при котором каждая сторона оказывается в выигрыше.

(upd. Продолжение темы. Не хочу писать отдельный пост о том, как я ещё-не-дочитал Мизеса — дочитаю, напишу обо всём.)

Так же и народы: ведь если посмотреть, многие нашли в мировой системе специализацию по сродству. Китайцы трудолюбивы — и вот у них размещено производство со всего света. Американцы предприимчивы — и у них крутится финансовый капитал. Японцы самоотверженны — и вот у них самая передовая наукоёмкая, то есть наиболее рискованная промышленность. Немцы любят точность — и у них точное производство и машиностроение.

А что русским лучше подойдёт, какая черта у нас главная? И не подберёшь. Может быть, нетерпение, максимализм? Тогда нам правда, может, надо космосом заниматься и другими пафосными суперпроектами?

Между прочим, не является ли экономика, сам факт возможности экономических отношений, если не опровержением, то ограничением психоанализа и других гуманитарных дисциплин, изучающих человека и подразумевающих единообразие человеческого поведения, и соответственно общность мотиваций и стимулов?

Российский социальный контракт

Фиксирую точку зрения, чтобы не поменялась :)

Горизонтальный и вертикальный контракт — термины из лекции Аузана, может быть есть другие слова для этого. Аузан ещё говорит, что вертикальный — это «по Гоббсу», а горизонтальный — «по Локку».

Гоббс исходил из того, что человек по природе «зол», что им владеют дремучие животные инстинкты, которые государство призвано ограничивать — и поэтому считал правильным правлением просвящённую абсолютную монархию. Другие, в том числе Локк и многие прекраснодушные французы вроде Руссо, исходили из того, что человек по природе «добр», стремились к «свободе, равенству и братству», французы даже совершили революцию, освобождая доброго человека от насилия… Надо думать, обе модели не исчерпывают реальность, и истина, если есть, то где-то посредине — «люди некоторые добры, некоторые нет»; или «людям иногда свойственно делать зло, а иногда добро».

Горизонтальный контракт, как я его понимаю — это то, что создаётся гражданским обществом для себя, — когда люди осознают необходимость регулирования. А вертикальный создаётся государством, и уже для себя, — когда люди признают неизбежность насилия над собой. Таким образом, самосознание и способность народа самому принять ответственность за свою судьбу становится определяющим моментом. Нужна нянька — сиди в яслях. Можешь жить сам — няньку рассчитают и отошлют в деревню.

Когда американские первопоселенцы первым делом выбирают себе шерифа — это существенно, это принципиально. Они ещё себе и священника выбирали. Кстати, в России так было в Новгороде в глубокой древности — и священника выбирали, и тысяцкого, а князя там держали как наёмного главнокомандующего на случай обороны от врага. Ну а теперь у нас, если приходит человек, скажем, на рынок торговать, сразу откуда-то выскакивает некто и говорит «что наторгуешь, половину отдашь мне, потому что я шериф/президент/глава пожарной охраны/Иван Грозный, а кто не согласен, тому по лбу». То есть «шериф» не выбирается обществом, а предшествует ему, предстоит, объявляя всё что есть — своим по праву, делясь чем-то из этого с обществом. И все согласны. В частности потому, что дальше-то всё как у людей, чинно-благородно, шериф так же следит за порядком, люди сыты и в безопасности…

Разница только в этих основах, в том, что горизонтальный контракт и демократия — это легализация права на бунт (очень мне нравится это определение, в оригинале «институционализация права на восстание»). А вертикальный контракт — это легализация права на узурпацию власти.

Из этого вытекает и ещё одно различие: горизонтальный контракт — это взаимное согласие граждан, создающих государственные органы для своих целей. А вертикальный контракт заключается между государством и обществом, тем самым вопрос о создании и устройстве государства оказывается исключённым из соглашения, а государство как сторона договора получает право договор изменить или разорвать.

Путин сейчас как нельзя больше устраивает Россию и подходит ей. Об этом свидетельствует его пресловутый рейтинг — было бы глупо утверждать, что это только пропагандистская накрутка. Да, свободная пресса заставила бы его отвечать на очень неудобные вопросы оппонентов, да только народ согласен, чтобы этих оппонентов не было слышно. Народ не только не бурлит, не только признаёт власть властью, но даже согласен терпеть все эти игры в тандемы и башни Кремля, и значит вот именно такое нам и потребно. Поэтому в России сейчас социальный контракт есть, и очень прочный, и он работает — по крайней мере работал до кризиса. Путинская элита блюла и блюдёт не только свои интересы — контракт был обоюдно выгоден и власти, и народу. Элита совершенно очевидно работала на публику, от которой был запрос на «величие» (надо думать, в силу фантомных болей, связанных с разрушенной империей), был запрос на рост благосостояния, и был запрос на «всё должно сделать государство». Гайдар писал в «Конце империи», что основой советского контракта были стабильные цены, в первую очередь на продовольствие, и повышения цен часто приводили к восстаниям, а освобождение цен привело к краху СССР. Развитием той же традиции, видимо, стала нефтяная «стабильность». В результате мы имеем огосударствление экономики и «ресурсное государство» с пилёжкой бюджетов на всех уровнях. СССР revisited — всё как заказывали, разве нет?

В сущности, Путин — это победивший переворот 1993-го года. Если бы Ельцин в 1992 не загнал коммунистов в гетто, они бы могли, может, стать цивилизованнее… (а может и нет). Но так или иначе тогда был выбран радикальный вариант: или — или. Власть стала диктовать свою безальтернативность народу (в том числе на жутких «выборах» 1996 года), и этим сделала первый шаг к авторитаризму и «имитационной демократии». А нереализованный запрос на «совок» в обществе остался, и соответственно тоже радикализировался: «банду Ельцина под суд». И после того, как ельцинская экономика рухнула в 1998, на смену ей в обличье тов. Путина пришли Анпилов и Макашов, после дефолта ещё более окрепшие от уверенности в своей правоте — и выработанные к тому времени механизмы управления страной пришлись как нельзя более кстати.

Таким образом, то, что мы сейчас имеем в России — это вполне гоббсовский патерналистский контракт, воспроизводящий по мере возможности прежний советский вариант. Власть определяет, что хорошо и что плохо («марш несогласных», например, плохо), а народ слушается и соглашается считать плохим то, что считает плохим государство: потому что монарх просвещённый, а народ серый. И мне кажется, это вполне точное следование гоббсовскому рецепту.

Возможно ли превращение одного типа контракта в другой?

Социальный контракт, как любой договор, необходимо подразумевает антагонизм между сторонами, где каждая сторона вынуждена подозревать другую в жульничестве или неравном обмене. Но в этом тоже есть разница между типами контрактов. Нарушители многостороннего горизонтального контракта противопоставляют себя обществу (всем не-нарушителям), создавая противоречие между асоциальными одиночками и обществом в целом — такой конфликт, в общем-то, может приводить и к модернизации условий контракта, если подавляемое меньшинство сможет доказать большинству своё право и свою правоту. Однако контракт останется горизонтальным.

Вертикальный контракт противопоставляет государство и общество. В вертикальном контракте власть блюдёт в первую очередь свои корпоративные интересы, оставляя нужды народа «на потом», а граждане сговариваются против власти, иногда чтобы власть свалить, но чаще чтобы что-то украсть (что мы имели и имеем до сих пор в России). Только при вертикальном контракте становится возможным одобряемое всеми неповиновение или сговор против государства, а сотрудничество с властью становится позорным. Усиление гражданского общества в такой системе может превратить государство в режим, где «строгость законов компенсируется необязательностью их исполнения». Однако противопоставление государства и общества не уничтожает, а усиливает государство, мешая обществу создать параллельные структуры самоуправления. Кроме того, это противоборство создаёт дополнительное ощущение, что от государства всё зависит, из-за него всё происходит (в том числе плохое), повышает его значимость, что дополнительно обосновывает самодостаточность и важность государства как особой силы. Контракт остаётся вертикальным.

Чтобы выйти из пресловутого цикла «заморозок — оттепель», нужно не бороться с государством, а забыть о нём и начать строить новое, своё. Но как забыть, если всё-всё-всё бесконечно завязано только на него? Кажется, попытка была в 1920-х годах во время НЭПа, но бабочку довольно быстро разбудили. Выпадет ли нам ещё когда-нибудь случай?

Белкой по дереву

Всё-таки из чего «сделан» язык? Не из букв ведь. А, Б, В — это не язык. Хотя если «А-а-а-а!» — крик, уже какой-то смысл. А речь? — Из слов? Нет: суффиксы, префиксы — уже особые смыслы, значит уже перелёт. Слово уже может быть многозначным.

Или недолёт? Цитаты, полуцитаты, искажения — смысл может содержаться в предложении в целом. И смысл этот может оказаться никак грамматически не связан со словом как таковым, тем более с частями слов. Скажи «длиньше» — подумают, что из деревни (возникает новый смысл, оттенок «лубочности»). Слово или словосочетание оказывается знаком, вытягивающим за собой целый пласт. А скажи «страньше» — и уже понятно, какой перевод «Алисы в стране чудес» ты читал.

Кстати, это всем известное «всё страньше и страньше» — получается, так и не было переведено. Единственная попытка — «чужестраньше», но это не то. «Stranger» — полученная вроде бы в точном соответствии с правилами языка сравнительная степень от «strange» оказывается вдруг существительным, по смыслу даже не очень близким… Кстати, обозначает оно — москаля. Это тоже непереводимо — слово «москаль» вообще-то обозначает прохожего, странника, этого самого stranger’а; москалить, или маскалить — значит «ходить». Другой смысл появился — солдат, то есть тоже прохожий, кто просится на постой — этот сюжет есть в огромном количестве русских сказок, вроде «Каши из топора», понятно и почему этих «москалей» не любили — да, жадничали, кашу сварить не из чего, служивый! Понятно и что солдат, как правило, русский — может даже из Сибири, и прислан из Москвы, из столицы — и вот возникает игра слов: москаль, Москва — чужак, чужой, раз с ружьём, то даже и оккупант… Может, с петровских ещё времён? Или с екатерининских? Или с первой мировой войны? Там вечно что-то такое происходило…

Почему-то кажется…

…что одним из глобальных итогов кризиса станет новое понятие информации и новое отношение понятий  информации и денег.

Те финансовые инструменты, которые разрушили рынок в этом году, все эти «деривативы» — выступали как нечто стоящее, почти как деньги, но они были не деньгами и не вещами, а некими информационными фантомами. Информация копируется без затрат, поэтому сама по себе ничего не стоит. И если информацию оценивать деньгами (ведь деньги — всеобщий эквивалент), то это может привести к несбалансированности рынка из-за бесконтрольного информационного роста: если моя информация стоит $100, значит ли это, что скопировав данные на болванку стоимостью 10 рублей, я увеличу своё состояние на $100? Необходимо сделать вывод, что информация не может обмениваться на деньги. Информацияв этом смысле должна быть бесплатной — для неё нужен какой-то другой способ оценки.

Другой

В «дискурсе Другого» главная фишка — это возможность не замечать мелочей и подробностей: другого легко охарактеризовать, а о себе скажешь только что-нибудь вроде «сейчас у меня появилась такая-то привычка или манера… но это временно, пройдёт». Для Другого всегда есть возможность типизации, можно строить обобщения и аналогии. Собственно, вообще практически всё мышление строится на абстрагировании от мелочей. Но тут же кроется опасность — принять собственные логические построения за реальность. Собственно, «Другой» и есть принятая за реальность схема.

Способов много: можно принять единичный пример за типичный (я видел буйных футбольных фанатов, поэтому считаю всех фанатов буйными); или наоборот видеть в каждом представителе некого класса в первую очередь именно характерные для класса черты, не замечая остального (такие, как имярек, никогда не понимают нас — значит и он нас не поймёт никогда). Но в любом случае результатом может быть ошибка.

Сам себе. Постарайся не забывать: абстрагировавшись и отстранившись, получи результат, стройную схему — а потом вернись на землю, хорошо?

Страна партизан

Дмитрий Львович Быков придумал альтернативу своей же теории о двух народах из романа «ЖД». Теория говорила, что в России живёт не один, а два или даже три народа — северные оккупанты (норманны, строящие авторитарную вертикаль), южные оккупанты (хазары, приверженцы свобод) и коренное население — никакое, вечно терпеливое, но кормящее и себя, и чужаков. Но так как в реальности все оккупанты как-никак рекрутируются из одного и того же населения, и «оккупационность» как черта характера не только не передаётся по наследству, но и ослабевает в поколениях (приедет человек покорять Москву, а дети его уже ворчат на приехавших позже — дескать, понаехали), поэтому народ получается всё же единый. Новая версия Быкова — не два народа, а два государства, одно из которых — «гетто» для оккупантов, оно же «власть».

Но мне это всё равно кажется не более чем шуткой (хорошей шуткой, сказкой, сатирой). Нет ведь на самом деле никакой границы, планки, отделяющей «гетто» от народа. Любого мелкого начальника взять (не только чиновника, но и начальника на производстве, даже на частной фирме) — инстинкты у него всё те же, что у губернатора. Он будет воровать у своего начальства и у него же выпрашивать подачку. От полученного сверху будет отстёгивать какую-то долю себе в карман, а остальное распределять между нижестоящими, которые в свою очередь так же выпрашивают, воруют и распределяют… И конечно коррупция и борьба с коррупцией — это одно и то же, Быков совершено прав, я полностью согласен. Это две почти идентичные формы всеобщего перетягивания одеяла. Но в том-то и дело, что всеобщего. Любой процесс управления, будь то бизнес или министерство или местное самоуправление или какое-нибудь ТСЖ, превращается в распределение сверху вниз с подворовыванием на местах. Мы даже западный механизм грантов умудрились превратить в разворовывание гуманитарной помощи, причём помощи, предназначенной нам самим. В 1990-х этот факт, кажется, не оценили, а теперь ясно, что у нас всё будет построено по этому принципу. Так нам жить привычно и естественно.

Но вот посмотреть на того же начальника в другой обстановке — например, дома, где у него ЖЭК свирепствует. Или на даче, где участок от притязаний местных властей надо защищать. Или в магазине. Обычный человек, как и все, и всё отлично понимает, и вместе со всеми терпит, и со всеми сопротивляется. Человек в некоторых ситуациях ведёт себя как угнетённый, а в других — как угнетатель. Это и есть механизм существования российского класса менеджеров, нашего административного рынка: вечная игра в «ты начальник — я дурак, я начальник — ты дурак». Сегодня министр может давать взятку водопроводчику, чтобы тот починил ему трубу в квартире, а завтра начальник водопроводчика пойдёт к министру за взятку выпрашивать повышенный бюджет для своей конторы, причём половину этого бюджета он прикарманит — а что, не зря же выбивал, старался? — а другую половину украдёт этот самый водопроводчик. И кто у нас главнее, скажите: министр или скромный труженик ЖКХ?

Моя подруга, сногсшибательная красавица, недавно обеспокоилась, почему женатые мужики ходят налево. Надеюсь, этот вопрос навсегда будет для неё сугубо теоретическим, но в её случае интересно другое: искренне пытаясь найти способ предотвратить увлечения супругов на стороне, она совершенно не сожалеет о многочисленных чужих мужьях, пойманных в своё время в сети ею самой. Между тем, думается, причина заметной доли мужских измен — в активности сторонних соблазнительниц. Не будем даже мечтать о женской солидарности («я не уведу чужого мужа, и тогда другая не уведёт моего»), но были бы женщины хотя бы последовательны и выбрали: им дороже свобода соблазнения или семейное счастье? Разумеется, такая определённость — тоже утопия. Но я к чему: русская воля — это та же женская логика. Свобода в строгом её понимании предполагает распространение неких принципов равно на всех людей, а воля в отличие от свободы — это «чтоб было так, как я сейчас хочу». Сегодня хочу, чтобы все мужики за мной таскались и оправдываю это природными влечениями, инстинктом продолжения рода и стремлением к прекрасному, а завтра выберу одного, и чтобы думать забыл о других бабах! И оправдаю это теми же самыми инстинктами и стремлением к прекрасному. Точно так же сегодня я готов дать кому надо, а завтра читаю в газете и ужасаюсь: кругом коррупция!

Так что не два народа, и не два государства. А два лица, две роли, две маски у каждого нашего человека. Мы — страна оборотней. Или вернее — страна партизан. Днём мы крестьяне, ночью борцы сопротивления. Голосуем на собраниях «за», а отвернувшись — что-то «отвинчиваем, откручиваем, отламываем». Жалуемся на взятки — а на следующий день взятки берём. Обличаем воровство, чтобы через неделю запустить руки по локоть в бюджет родной конторы.

Наш правящий класс — уникальный организм. Он грабит и эксплуатирует сам себя. И даже больше выгоды получает от распила бюджета, чем от прямой эксплуатации народа. А уж как выгодны административные войны! Ходорковского, кулака, раздербанили — и всё, да он один и был такой. А за таможню можно воевать и воевать, и всякий раз брать административную ренту: если не контрабанду возить, так с контрабандой бороться. Таким образом, российские менеджеры заинтересованы не в усилении эксплуатации пролетариев и крестьян, а наоборот в распространении своего класса на всё население страны. Что мы и наблюдаем вот уже лет 15. Пусть все станут менеджерами! В любом общественном туалете есть свой менеджер. Пусть каждый будет хоть маленьким, но начальником, и по праву грабит всех кто вокруг: ворует у высших и силой отбирает у низших. Это повысит административную ренту, в очередной раз сделает всех граждан соучастниками разграбления собственного имущества и окончательно исключит классовую борьбу, положив начало новому золотому веку.

О классах в России

С чего бы начать?

1. Основа — всё то же самое. Кордонский: административный рынок, распределённый образ жизни, ресурсное распределительное государство. И Восленский: номенклатура.

2. «Крестьяне» и «менеджеры» как неимущий и имущий класс. Кордонский уже показал, что «распределённый образ жизни» в России имеет всеобщий характер — фактически, в России нет разделения на город и деревню, все живут одним и тем же укладом. (А Глазычев показал, что у нас нет города, а есть только слобода). Тем самым у нас нет пролетариата, а есть некое преобразованное (слободское) крестьянство. Нет пролетариата — и так же нет буржуазии: не потому, что некому сыграть её роль, а просто самоосознание общества ещё пока не допускает буржуазии как отдельного класса. Рантье возможны только от власти, а богачи — это просто очень разъевшиеся ларёчники, сиречь «кулаки» — зажиточные «крестьяне». Это стало очень заметно в последние 8 лет, когда крупный бизнес, не сросшийся с властью и/или не подчинявшийся ей, был практически уничтожен. Это было такое же раскулачивание, как в 1930-е годы — что было бы невозможно, занимай буржуазия место класса-эксплуататора. Напротив, она очевидно была и сейчас остаётся эксплуатируемым классом, а хозяином-эксплуататором является Вертикаль. Собственно, «прегрешение» буржуазии и заключалось в том, что она «не делилась» своими доходами. Как только «крыши» стали «красными» и бизнес признал необходимость отчисления какой-то доли чиновникам, конфликт между бизнесом и властью утих.

3. Важно заметить, что раскулачивание только в нескольких случаях произошло драматическим образом (Гусинский, Ходорковский и т.д.). Другие бизнесмены были инкорпорированы во власть — как если бы кулака в 1930-е назначили председателем колхоза. Бизнесмен становился в таком случае признанным властью, уполномоченным от власти эксплуататором, но переставал быть буржуа, превращаясь в наёмного менеджера, фактически чиновника (см. знаменитую фразу Дерипаски о том, что всё своё он всегда готов отдать государству). Этот процесс может быть проиллюстрирован тем, что по данным О.Крыштановской в последнее время вход бизнеса во власть становится весьма активным, и с другой стороны чиновники также активно входят в органы управления компаний.

4. Эксплуататорская сущность правящего класса понятна — они реквизируют результаты труда «крестьян», распределяя прибавочную стоимость по своей вертикали (впрочем, и сами они участвуют если не в производстве, так в управлении, что также немаловажно: не только прибавочную стоимость они потребляют). Что является признаком входа в правящий класс? Очевидно, соучастие в эксплуатации: но в чём оно выражается? В последнее время в России чрезвычайно распространилась система оплаты труда в форме процента от заработанного. Вроде бы очевидно, что такая форма оплаты является эксплуатационной — нормы выработки («ноль», при котором процент не начисляется), ставка процента и само его вычисление зависят от работодателя, поэтому процент только привязывает работника к месту и делает его более зависимым. Тем не менее, процент считается «престижным», к нему стремятся как к некой пред-имитации собственного бизнеса (что очевидно неверно). В то же время нельзя не отрицать, что на проценте во многих сферах (из знакомых мне консалтинг, управление проектами, недвижимость) люди создают своё благополучие, зарабатывая больше, чем позволила бы им стандартная ставка заработной платы. Процент часто сопровождается специфической идеологией «успешного менеджера» — этот комплект «деньги плюс идея» и работает. Самое интересное в проценте — то, что он является вариантом «административного рынка», описанного Кордонским. Там распределение ресурсов сверху вниз также происходит с «отщипыванием» какой-то доли на каждом уровне. И отношения между уровнями такие же диалектические: то ли низы у верхов воруют, то ли верхи от щедрот нижестоящих одаряют. Взаимная выгода выше- и нижестоящих определяется результатом торга, и как и в настоящей торговле, результатом купли-продажи является обоюдная удовлетворённость. Таким образом, и результат «административного торга», и процент, получаемый «успешным менеджером», являются одновременно и средством распределения общей прибыли класса, и механизмом эксплуатации нижестоящих менеджеров вышестоящими. Эта самоэксплуатация — самый интересный феномен в нашей реальности. Благодаря ей у «пищевой цепочки» эксплуатации не существует финального звена: все едят всех, и вместе с тем все со всеми делятся. Ещё одним вариантом этой же диалектики является пара коррупция + борьба с коррупцией: коррупция позволяет коррупционерам повышать свой личный процент, персональную норму властной ренты, а борьба с коррупцией — мера ограничивать зарвавшихся, перераспределяя ресурсы в обратном направлении. Тем самым что коррупция, что борьба с ней являются только формами одного и того же перераспределения, вариантами действий в ходе административных торгов.

5. Спецификой такого положения дел является шаткость положения любого менеджера: процент может быть урезан сверху, кормушка отнята. Излишки вкладываются не в расширение исотчника благосостояния (да и как можно расширить кормушку, если не ты её строил?), и не в накопление, а в потребление. Отсюда консьюмеризм, так распространённый в правящем классе, и как следствие консьюмеризма — фетишизм. Если у кого-то есть «Бентли», это говорит о его статусе — значит хоть когда-то он имел доступ к достаточно большой кормушке. Сама по себе кормушка статуса не даёт — она вещь временная, почти случайная. Успешность заключается не в должности, а в личном преуспеянии, в том, что успел урвать, пока давали.

Устно-письменно

Меня вдруг заинтересовал вопрос, насколько сильна «обратная связь»: влияние прескриптивных, «выдуманных» правил и «правильнописания» — на язык, на речь. То есть мы говорим, а потом записываем сказанное — или сначала неявно пишем, а потом читаем написанное, тем самым уже приспособенное к письму? Кажется, второй вариант срабатывает всё чаще…

Пример КадашЕвской набережной, скажем. Идёшь от метро, тебя спрашивают: где тут второй кадашЕвский переулок? (Там офис Билайна, и они в автоответчике так и говорят: через Е). Cлово стало не устным, а письменным — не пишу, как слышу, а говорю, как вижу.

Или тот же самый «олбанский», он же «падонкаффский» язык — они же не от произношения идут, а от намеренного нарушения ПРАВИЛ, причём именно школярской грамматики. Тот же ПРЕВЕД — это же не со слуха взято, а «от противного» — сообразить, какая комбинация букв будет читаться так же, как и заданное слово… А со слуха было бы ПРИВЕТ, как ни странно — оно пишется точно так же как слышится :)

Или вот Краюшкин, он мне пишет «а исправ пожалуйста…» — это по слуху, никакой грамматики, чистая фонетика: один звук — одна буква. Он же пишет, например, «приедеш», «пагода« (в смысле погода), «проблемма« (звонкий звук «м» кажется «длиннее, чем на одну букву»). Но он же спрашивает: «Димка, как правильно будет «взаимно заменимостью«?» И это уже пример того, как с грамматикой перемудрили, точнее не смогли её применить, хотя явно пытались, и в результате собрали подобие нужного слова из двух слов попроще. Или вот ещё: «Димка, давай в другой раз, сегодня не получется…» Он либо запомнил, что в сложных случаях надо писать «наоборот», не так, как слышится, либо везде в спорных случаях привык писать «е» — и поэтому пишет с ошибкой там, где «как слышится, так и пишется». Я иначе это не объясню. Примеры того же рода — «правдо» (в предложениях типа «а правда ли, что…» слово «принимает форму наречия», оканчиваясь на «о», как «верно», «наверно», «истинно»), «почетать» (в смысле прочесть — может быть он даже «проверочное слово» нашёл, как учили в школе?)

Ещё про влияние письменной речи на речь устную, листая френд-ленту: мальчик ужасающе литературно пишет. Ужасающе. Ни слова естественного — то есть у него всегда либо романтизм, либо хабальство. Совершенно не могу ему посочувствовать — потому что не могу представить, как люди так могут писать «в порыве чувств». Но кто тут под влиянием литературы: он не видит возможности иначе самовыражаться — или я не могу воспринимать текст, не классифицируя по привычным литературным схемам?

Вечная контрреволюция

Это в российской традиции — власть обычно держит старшее поколение, а молодёжь дозревает под спудом, и только состарившись уже тоже, наконец сменяет совсем одряхлевших предшественников. 1990-е, когда пришла волна сравнительно молодых технократов, были исключением. До этого у власти были шестидесятники (Горбачёв и «демократы»: Ельцин — последний из могикан), до них — поколение фронтовиков (начиная с Брежнева)… И те, и другие пришли с 20-летним опозданием. Фронтовики должны бы были взять власть в 1940-е (как Эйзенхауэр), а не в 1960-е, но их замяла сталинская гвардия. Шестидесятники — в шестидесятых, соответственно.

Каждое поколение приходит со своей устаревшей мечтой и своей ностальгией. И начинает с того, что восстанавливает «статус кво» — пытается откатить страну во времена своей молодости, осуществить контр-реформу против своих предшественников.

Технократы 1990-х — это «восьмидесятники», они тоже пришли с опозданием, хоть и не очень большим, а их передовые отряды, например, в команды Гайдара и Явлинского, шли во власть ещё с советских времён. Но сейчас «молодые технократы» стареют, обрастают жирком — уйдут ли они, уступив место своим младшим братьям и детям? Путин вот уходить не собирается, а значит с ним останется вся команда, они продержатся ещё лет 8-10 как минимум, доживут до старости и продолжат традицию геронтократии :)

А ещё…

Почему-то всплыла строчка «…и не пил только сухую воду». Сухую воду… Сухую водку… Сухое красное… Откуда это взялось, что некреплёное вино называют сухим (а креплёное — не мокрым, а крепким)? «Святый крепкий, помилуй нас…» «Пора обращать эту воду в вино…» Смутные ассоциации.

Бог — растение. Точнее, растения. Быть может, все растения вообще.

Недаром подсознание фантастов рождало могущественные разумные травы и цветы, желающие путешествовать между мирами…

Бог-отец явился Моисею в виде куста, неопалимой купины. А ещё раньше в раю Адаму и Еве было запрещено трогать Древо познания добра и зла: символ божестенности. Они не знали, что это и был Он, но «посреди рая» кто ещё мог быть? И это Его они ели, и это был их первородный грех.

Бог-сын нарочно принёс себя в жертву. Но не только на кресте — символом жертвы была и Тайная Вечеря, где Он сказал «се кровь Моя и плоть Моя». Хлеб, полученный из семян злаков, и вино, полученное из винограда. Отец — куст. Сын — вино и хлеб. Он сам скормил им себя во второй раз, прошёл с ними две стадии вместо одной, и в этом был знак искупления.

Отсюда и притча о злаках и плевелах. Отсюда же о смоковнице…

Вадим спит, я читаю «Родную речь» Вайля/Гениса

И думаю смутно…

Фонвизин со своими Простаковыми что-то напоминает… я долго пытался понять, что именно, и понял: Кэрролла.

Цыфиркин. Задача. Изволил ты, на приклад,  итти по дороге со мною. Ну, хоть возьмем с собою Сидорыча. Нашли мы трое […] на дороге, на приклад же, триста рублей […] Дошло дело до дележа. Смекни-тко, по чему на брата? […]
Г-жа Простакова. Что, что, до дележа?
Митрофан. Вишь триста рублей, что нашли, троим разделить.
Г-жа Простакова. Врет он, друг мой сердечный. Нашед деньги, ни с кем не делись. Все себе возьми, Митрофанушка. Не учись этой дурацкой науке.

А вот Кэрролл:

«А ну-ка проверю, помню я то, что знала,  или  нет.  Значит  так:   четырежды   пять—двенадцать, четырежды   шесть—тринадцать,   четырежды  семь…  Так  я  до двадцати никогда не дойду! Ну, ладно, таблица умножения —  это неважно!  Попробую географию! Лондон — столица Парижа, а Париж — столица Рима, а Рим… Нет, все не так, все неверно!»

Про географию есть и у Фонвизина, а Кэрролл ещё и над историей успевает посмеяться — то есть над серьёзностью и строгостью школьных предметов (школьной зубрёжкой таблицы умножения, или имён ранних английских королей, которые почти все действительно начинаются на «Эд…»), а не над наукой как таковой, которая скучному школярству практически противоположна.

Фонвизин, хоть, вроде бы, пытается обличать косность и невежество, на самом деле точно так же смеётся над безжизненностью и сухостью школьных задачников. Простой (Простаковский) здравый смысл, относящийся к задаче как к реальной ситуации, даёт вовсе не тот ответ, что ожидает учитель. И, самое главное, этот ответ никак не может быть опровергнут.

«…Описание земли.» — «А к чему бы это служило на первый случай?» — «На первый случай сгодилось бы и к тому, что ежели б случилось ехать, так знаешь, куда едешь.» — «Ах, мой батюшка! Да извозчики-то на что ж? Это их дело. Это-таки и наука-то не дворянская. Дворянин только скажи: повези меня туда, свезут, куда изволишь.»

Правдин и Стародум не могут переубедить г-жу Простакову, они не могут ей объяснить, зачем ей школьная география, грамматика — потому что сами, скорее всего, это не очень хорошо понимают.