Об общих ценностях

По поводу беседы с ivansim о правах человека подумал, что ведь на самом деле это хорошо, когда у разных народов разные ценности — ну в том числе что кто-то не признаёт прав человека в европейской редакции, например.

Это ведь очень удобно, это конкурентное преимущество. Если есть вещь, которая никому не нужна, которую все выбрасывают, а для меня она ценнее всего другого — это даёт возможность обмена, при котором каждая сторона оказывается в выигрыше.

(upd. Продолжение темы. Не хочу писать отдельный пост о том, как я ещё-не-дочитал Мизеса — дочитаю, напишу обо всём.)

Так же и народы: ведь если посмотреть, многие нашли в мировой системе специализацию по сродству. Китайцы трудолюбивы — и вот у них размещено производство со всего света. Американцы предприимчивы — и у них крутится финансовый капитал. Японцы самоотверженны — и вот у них самая передовая наукоёмкая, то есть наиболее рискованная промышленность. Немцы любят точность — и у них точное производство и машиностроение.

А что русским лучше подойдёт, какая черта у нас главная? И не подберёшь. Может быть, нетерпение, максимализм? Тогда нам правда, может, надо космосом заниматься и другими пафосными суперпроектами?

Между прочим, не является ли экономика, сам факт возможности экономических отношений, если не опровержением, то ограничением психоанализа и других гуманитарных дисциплин, изучающих человека и подразумевающих единообразие человеческого поведения, и соответственно общность мотиваций и стимулов?

Российский социальный контракт

Фиксирую точку зрения, чтобы не поменялась :)

Горизонтальный и вертикальный контракт — термины из лекции Аузана, может быть есть другие слова для этого. Аузан ещё говорит, что вертикальный — это «по Гоббсу», а горизонтальный — «по Локку».

Гоббс исходил из того, что человек по природе «зол», что им владеют дремучие животные инстинкты, которые государство призвано ограничивать — и поэтому считал правильным правлением просвящённую абсолютную монархию. Другие, в том числе Локк и многие прекраснодушные французы вроде Руссо, исходили из того, что человек по природе «добр», стремились к «свободе, равенству и братству», французы даже совершили революцию, освобождая доброго человека от насилия… Надо думать, обе модели не исчерпывают реальность, и истина, если есть, то где-то посредине — «люди некоторые добры, некоторые нет»; или «людям иногда свойственно делать зло, а иногда добро».

Горизонтальный контракт, как я его понимаю — это то, что создаётся гражданским обществом для себя, — когда люди осознают необходимость регулирования. А вертикальный создаётся государством, и уже для себя, — когда люди признают неизбежность насилия над собой. Таким образом, самосознание и способность народа самому принять ответственность за свою судьбу становится определяющим моментом. Нужна нянька — сиди в яслях. Можешь жить сам — няньку рассчитают и отошлют в деревню.

Когда американские первопоселенцы первым делом выбирают себе шерифа — это существенно, это принципиально. Они ещё себе и священника выбирали. Кстати, в России так было в Новгороде в глубокой древности — и священника выбирали, и тысяцкого, а князя там держали как наёмного главнокомандующего на случай обороны от врага. Ну а теперь у нас, если приходит человек, скажем, на рынок торговать, сразу откуда-то выскакивает некто и говорит «что наторгуешь, половину отдашь мне, потому что я шериф/президент/глава пожарной охраны/Иван Грозный, а кто не согласен, тому по лбу». То есть «шериф» не выбирается обществом, а предшествует ему, предстоит, объявляя всё что есть — своим по праву, делясь чем-то из этого с обществом. И все согласны. В частности потому, что дальше-то всё как у людей, чинно-благородно, шериф так же следит за порядком, люди сыты и в безопасности…

Разница только в этих основах, в том, что горизонтальный контракт и демократия — это легализация права на бунт (очень мне нравится это определение, в оригинале «институционализация права на восстание»). А вертикальный контракт — это легализация права на узурпацию власти.

Из этого вытекает и ещё одно различие: горизонтальный контракт — это взаимное согласие граждан, создающих государственные органы для своих целей. А вертикальный контракт заключается между государством и обществом, тем самым вопрос о создании и устройстве государства оказывается исключённым из соглашения, а государство как сторона договора получает право договор изменить или разорвать.

Путин сейчас как нельзя больше устраивает Россию и подходит ей. Об этом свидетельствует его пресловутый рейтинг — было бы глупо утверждать, что это только пропагандистская накрутка. Да, свободная пресса заставила бы его отвечать на очень неудобные вопросы оппонентов, да только народ согласен, чтобы этих оппонентов не было слышно. Народ не только не бурлит, не только признаёт власть властью, но даже согласен терпеть все эти игры в тандемы и башни Кремля, и значит вот именно такое нам и потребно. Поэтому в России сейчас социальный контракт есть, и очень прочный, и он работает — по крайней мере работал до кризиса. Путинская элита блюла и блюдёт не только свои интересы — контракт был обоюдно выгоден и власти, и народу. Элита совершенно очевидно работала на публику, от которой был запрос на «величие» (надо думать, в силу фантомных болей, связанных с разрушенной империей), был запрос на рост благосостояния, и был запрос на «всё должно сделать государство». Гайдар писал в «Конце империи», что основой советского контракта были стабильные цены, в первую очередь на продовольствие, и повышения цен часто приводили к восстаниям, а освобождение цен привело к краху СССР. Развитием той же традиции, видимо, стала нефтяная «стабильность». В результате мы имеем огосударствление экономики и «ресурсное государство» с пилёжкой бюджетов на всех уровнях. СССР revisited — всё как заказывали, разве нет?

В сущности, Путин — это победивший переворот 1993-го года. Если бы Ельцин в 1992 не загнал коммунистов в гетто, они бы могли, может, стать цивилизованнее… (а может и нет). Но так или иначе тогда был выбран радикальный вариант: или — или. Власть стала диктовать свою безальтернативность народу (в том числе на жутких «выборах» 1996 года), и этим сделала первый шаг к авторитаризму и «имитационной демократии». А нереализованный запрос на «совок» в обществе остался, и соответственно тоже радикализировался: «банду Ельцина под суд». И после того, как ельцинская экономика рухнула в 1998, на смену ей в обличье тов. Путина пришли Анпилов и Макашов, после дефолта ещё более окрепшие от уверенности в своей правоте — и выработанные к тому времени механизмы управления страной пришлись как нельзя более кстати.

Таким образом, то, что мы сейчас имеем в России — это вполне гоббсовский патерналистский контракт, воспроизводящий по мере возможности прежний советский вариант. Власть определяет, что хорошо и что плохо («марш несогласных», например, плохо), а народ слушается и соглашается считать плохим то, что считает плохим государство: потому что монарх просвещённый, а народ серый. И мне кажется, это вполне точное следование гоббсовскому рецепту.

Возможно ли превращение одного типа контракта в другой?

Социальный контракт, как любой договор, необходимо подразумевает антагонизм между сторонами, где каждая сторона вынуждена подозревать другую в жульничестве или неравном обмене. Но в этом тоже есть разница между типами контрактов. Нарушители многостороннего горизонтального контракта противопоставляют себя обществу (всем не-нарушителям), создавая противоречие между асоциальными одиночками и обществом в целом — такой конфликт, в общем-то, может приводить и к модернизации условий контракта, если подавляемое меньшинство сможет доказать большинству своё право и свою правоту. Однако контракт останется горизонтальным.

Вертикальный контракт противопоставляет государство и общество. В вертикальном контракте власть блюдёт в первую очередь свои корпоративные интересы, оставляя нужды народа «на потом», а граждане сговариваются против власти, иногда чтобы власть свалить, но чаще чтобы что-то украсть (что мы имели и имеем до сих пор в России). Только при вертикальном контракте становится возможным одобряемое всеми неповиновение или сговор против государства, а сотрудничество с властью становится позорным. Усиление гражданского общества в такой системе может превратить государство в режим, где «строгость законов компенсируется необязательностью их исполнения». Однако противопоставление государства и общества не уничтожает, а усиливает государство, мешая обществу создать параллельные структуры самоуправления. Кроме того, это противоборство создаёт дополнительное ощущение, что от государства всё зависит, из-за него всё происходит (в том числе плохое), повышает его значимость, что дополнительно обосновывает самодостаточность и важность государства как особой силы. Контракт остаётся вертикальным.

Чтобы выйти из пресловутого цикла «заморозок — оттепель», нужно не бороться с государством, а забыть о нём и начать строить новое, своё. Но как забыть, если всё-всё-всё бесконечно завязано только на него? Кажется, попытка была в 1920-х годах во время НЭПа, но бабочку довольно быстро разбудили. Выпадет ли нам ещё когда-нибудь случай?

Последовательный либерализм

Читаю книжку Хесуса Уэрта Де Сото.

Сначала поражаешься бедности идеи, потом восхищаешься простотой. Надо только привыкнуть. И вот я привыкаю, привык. Ведь чтобы критически осознать любую мысль, нужно сначала в неё поверить, не так ли? И теперь всё вокруг выглядит ново и понятно. Опасный эффект, но как-нибудь переживём.

Де Сото исходит из двух простых определений: предпринимательство он приравнивает к человеческой деятельности вообще, и поэтому считает предпринимательство основной функцией человека; а социализмом он называет любое системное насилие или агрессию, препятствующую этой деятельности. Это, конечно, сильное изменение традиционных определений, но в результате становится ясно, что во-первых традиционные определения являются частными случаями этих, а во-вторых, даже из такого расширительного понимания предпринимательства и социализма можно сделать важные выводы.

Анализируя предпринимательство, Де Сото заключает, что в этом процессе человек использует и производит информацию, при этом и используемая, и произведённая информация в значительной части является неартикулированной, «скрытой» — например, к действию такой информации можно отнести интуицию, «чутьё», или вкусы и другие не вполне осознаваемые предпочтения (покупателя, действующего на рынке,  Де Сото тоже считает предпринимателем, исходя из своего расширенного определения). Более того, часть информации, используемой в деятельности человека, на момент начала действия ещё не создана, она возникнет в процессе — так, например, часто бывает с теми же покупателями, случайный выбор одного товара влечёт изменение предпочтений в отношении других товаров.

Предпринимательство создаёт связи между людьми. Акт предпринимательства заключается в том, чтобы организовать взаимодействие людей к их общей выгоде: например, связать человека, обладающего ненужным ему ресурсом, с другим человеком, которому этот ресурс необходим. Социальные институты, по Де Сото, есть продукт стихийной эволюции отношений между людьми. Эти институты не всегда могут быть поняты или осмыслены самими людьми (и между прочим доказательством этого является сама экономическая наука, пытающаяся объяснить, как функционирует экономика, но не всегда достигающая в этом успеха и полная различных взаимоисключающих мнений). Самым сложным институтом по словам Де Сото являются деньги: теория денег до сих пор до конца не сформирована, однако пользуются деньгами все, и вполне успешно. Итак, социальные институты не могут быть осмыслены человеком.

Из этого Де Сото делает важный вывод: планирование предпринимательской деятельности многих людей, как и планирование или проектирование социальных институтов, невозможно в принципе. Но социализм — это и есть намеренное (системное) подчинение деятельности людей неким заранее заданным правилам (с тем, якобы, чтобы сделать социальные процессы более эффективными и выгодными для всех). Такое принуждение к действию «по правилам» нарушает естественное функционирование предпринимательства, нарушает координацию деятельности людей, приводит к хаосу и неуправляемости в обществе, порождает коррупцию, дефицит и прочие мерзости социалистической жизни: собственно, главное утверждение здесь то, что печальный конец социализма не был случайностью.

Далее Де Сото уходит в рассуждения об экономическом расчёте (то есть о расчёте предпринимателя, определяющего предположительные издержки и ценность той или иной из доступных целей). Эти рассуждения помогут ему, надо думать, доказать основную мысль и высказать ещё много интересного дополнительно. Это я ещё не читал.

Но уже и сейчас, как я сказал в самом начале, мой взгляд на мир сильно изменился. Я вижу теперь, например, что вся история России может быть рассмотрена как последовательность социалистических преобразований — начиная с Петра, а то и с Ивана Грозного. Собственно, любая реформа «сверху» с точки зрения Де Сото оказывается социализмом. Более того, даже и антисоциалистическая по направлению реформа (которые тоже были — например, реформы Александра II, Витте, Столыпина и т.д.) по необходимости тоже проводились «сверху», социалистическими методами. И в соответствии с описываемыми Де Сото закономерностями, потому что деятельность социума не может быть осмыслена одним человеком, эти реформы получали совершенно непредсказуемые результаты. Неудачи в управлении интерпретируются социалистами как недостаток информации и регламентации (об этом Де Сото тоже пишет), соответственно когда реформы проваливаются, на смену реформаторам приходят те, кто снова наводят «порядок». Так и функционирует пресловутый «русский цикл».

Сейчас, как мы видим, в России делается новая попытка «управлять всем». Внедряются госкорпорации, строятся планы на далёкие перспективы, огромные государственные деньги вкладываются в монструозные государственные проекты… Предпринимательство не стимулируется, делается ставка на управление. Этот социализм, если Де Сото прав, приведёт к печальным последствиям.

Что ещё важно — это взгляд Де Сото на социальные институты. Так точно он это выразил, что даже добавить нечего. Выделил важное: эволюционный характер их формирования, невозможность их исчерпывающего осмысления человеком, невозомжность их умышленного искусственного конструирования… Блеск. Но, увы, у нас слишком сильна привычка относиться к закону и институтам как к насилию над нами. Мы не чувствуем их естественности, потому что мы их не создавали, а их нам навязали наши правители, заимствовав из других стран. В этом наша проблема: надо как-то «стать как дети» и приучить себя к нормальной жизни, принять её устройство и понять хотя бы отчасти, что так жить — естественно для каждого. И в этом риск: а вдруг предпринимательство в нас отбили насовсем, и нам естественнее жить под палкой надсмотрщика?

Что важно для России

Сегодня несколько раз видел статьи и комментарии на одну и ту же тему: о странностях сознания.

Очень простой пример. Мне Вадим говорил о своём приятеле, бывшем однокласснике: дескать, раньше терпеть не мог кавказцев и всё говорил типа «понаехали тут» (беру первую пришедшую на ум относительно пристойную фразу, на самом деле он выражался сильнее), а теперь ему осетины — братья, чудно!

О том же Иванов-Петров:

«Десятки раз слышал аргумент — ну мы же не могли оставить… женщин и детей без помощи. И говорилось о чести и о том, что люди рады жить в государстве, которое поступает по чести… [Теперь]… радуются победе. В самом деле, можно облегченно вздохнуть. Могло быть хуже. Теперь вроде бы «наши» делают зачистки, а не «нашим» их делают. Это, конечно, хорошо. Мы же в реальном мире живем… И вообще, на Кавказе иначе нельзя, они другого не понимают, и в мире современном иначе нельзя. Всяких идеалистов в этом мире жрут не глядя — надо показать силу, это потом сэкономит многие жизни. [Но] либо правила рыцарской чести… либо наглый цинизм. А вот смешивать не надо. Либо циничный расчет и с нами иначе нельзя…, либо воркование о женщинах и детях.»

Другой пример применения идеи «с нами иначе нельзя» относится к пропаганде. Многие понимают, что от них скрывают факты, целенаправленно выстраивая определённую информационную картину, но не сопротивляются, а наоборот, веря в то, что говорит пропаганда, начинают игнорировать всё, что ей противоречит. На вопрос, хорошо ли это, они отвечают то самое «иначе нельзя» и рассказывают об информационных войнах. Только непонятно, почему информационную войну, направленную в том числе на них самих, они считают действием, относящимся только к противнику и третьим странам.

Но это ещё относительно сознательный уровень. Есть такие, кто вообще врагов признаёт не людьми, а объектом унизительных насмешек (Америка, Грузия, Европа — всё равно). Рассуждение о нужности/ненужности вранья, грустная точка зрения «с нами иначе нельзя», вопросы интеллектуальной чистоты и последовательности — это гораздо более высокий уровень.

Наконец, Быков в Point.ru выводит к главному:

С момента начала войны любой, кто не отрекся от гражданства, начинает разделять с властью ответственность за все происходящее. Страна и государство отождествляются… Во время войны действия командования не обсуждаются. Вот почему значительная часть наших государственных мужей так желала бы видеть войну перманентной, а всех оппонентов — расстрелянными за коллаборационизм. Теперь это становится реальностью.

Итак, «дискурс» упрощается, из него удаляется любая возможность критического отношения, в том числе в отношении самых глупых внутренних противоречий — а затем всё это закрепляется государственным патриотизмом и превращается в идеологию.

Всё замыкается на том же: что победа или поражение в этой войне равно опасны для России. Победа одного из противников — это всегда проигрыш другого, поэтому так или иначе кто-то будет чувствовать себя униженным, а это верный путь к новой войне — это показал, например, Версальский мир 1918 года. Но и помимо этого нестабильность в регионе гарантирована: ингуши, у которых и так неспокойно, вспомнили, как осетины выгоняли их из Пригородного района, и теперь сочувствуют Грузии. А Армения может вспомнить про свой Карабах и, заручившись поддержкой России, начать задирать Азербайджан: как только начнётся стрельба, вмешается Россия, и Карабах взят — чем не план? И вот уже два конфликтных региона на границах России (один внутри, другой снаружи) могут опять запылать.

Во внутренней политике России война с большой вероятностью усилит власть силовиков — опять же, как бы она ни кончилась, победой или поражением. У нас нет выбора — впереди в любом случае новая «мобилизация» страны и настоящий «заморозок» (путинское время ещё покажется нам либеральным). А заморозок в политике означает отказ от плюрализма мнений, и сегодняшняя ситуация показывает, что общество к этому вполне готово.

Вот что пишет Илларионов в ЕЖ:

«Степень манипулирования общественным мнением, а также степень и скорость доведения общества до массовой истерии… представляют бесспорную и беспрецедентную угрозу российскому обществу.  […] Институциональная катастрофа… происходит на наших глазах. Главной (хотя и не единственной) ее жертвой являются российские граждане. […] Война помогла проявить истинные лица некоторых так называемых либералов и демократов, до нее осуждавших «постимперский синдром», но при ее начале поспешивших прогнуться перед властью, призвать к «походу на Тбилиси», потребовать укрепления силовых структур…»

И правда, многие вполне разумные и даже очень умные люди совершенно не критически относятся к данным о жертвах (которые вовсе не однозначны), к хронологии конфликта и т.д.. А многие просто откровенно тиражируют госпропаганду. Почуяли они что ли все, куда ветер дует и нашли вот такой способ продемонстрировать лояльность? Или же и правда так думают? Второе даже страшнее.

Происхождение интеллигенции

Почему в России не формируется активное гражданское общество, не возникают политические амбиции социальных групп?

Представим себе тот самый вечный цикл России: оттепель — революция — контрреволюция — заморозок. Население России в основном состоит из двух больших классов — правящей бюрократии и «народа». Правящий класс — политический, народ — равнодушный к власти и политике вообще, признающий любую власть над собой, лишь бы она сама себя признавала. Эта аполитичность отлично была продемонстрирована в 1991 году на массовых демонстрациях и во время референдумов о сохранении СССР и независимости национальных республик — люди во всех случаях голосовали «за» — даже во время революционного перелома народ не включается в политическую борьбу. Кто же действует в каждый из четырёх этапов российского исторического круговорота?

Цикл начинается на излёте заморозка, когда строгость власти становится уже ненужной. Режим дряхлеет, в народе от послабления начинается брожение. Одновременно из правящего класса выделяются «либералы», мечтающие, возможно, даже о построении демократического правового государства. А может быть об ослаблении устаревших идеологических норм, мешающих бюрократу стать миллионером. Так или иначе, формируется различимый слой энергичных «прогрессивно» настроенных людей, лично готовых что-то делать — ради себя или ради страны. Именно они формируют новые тенденции в развитии страны и формируют идеологию периода «оттепели». Разночинцы, нэпманы и кулаки, теневики — они создают новую реальность, но до поры не осознают себя самостоятельной силой, не заявляют претензий на лидерство в обществе или реализацию своих прав, а наоборот стараются встроиться в заданные условия и по возможности мирно изменить порядки, сделав их более комфортными для себя.

Наверх с политическими претензиями вылезают совсем единицы, и часто это достаточно неприятные авантюристы либо маргиналы. Революция происходит, когда с одной стороны из-за разброда в правящем классе страна в какой-то мере теряет управляемость, а с другой стороны наиболее нетерпеливые «пассионарии»  — те самые авантюристы и маргналы — отчаиваются преобразовать старый порядок и приходят к выводу о необходимости взять власть. Консерваторы из правящего класса зачастую им тоже подыгрывают по принципе «чем хуже, тем лучше», надеясь использовать попытку переворота как предлог, взять власть в свои руки и навести прежний порядок.

Таким образом, революция происходит, ещё не вызрев по-настоящему: это очень заметно, что в России все революции недоношенные и почти случайные. В 1861 царь по собственной воле освободил крестьян, да ещё следил, чтобы помещики не притесняли бывших крепостных при разделе земли. В 1905 мягкосердечный император неожиданно пошёл на ограничение своей власти и созвал парламент. В 1917 так же неожиданно отрёкся от престола после каких-то не очень значительных беспорядков в столице: отречение выглядело почти капризом. Точно так же через 70 лет внезапно грянула перестройка, и неожиданно распались Варшавский блок и СССР.

Революция приводит к власти тех самых авантюристов и маргиналов: они оказываются во главе государства без наработанной программы, без осознания интересов класса, который они представляют, без представлений о том, что нужно делать. Результат — они набивают свои карманы, разрушают экономику и озлобляют против себя людей, в том числе и других «пассионариев». Революция быстро теряет сторонников. Так произошло и в 1992 году с либералами — и то же самое было в 1917 с большевиками, которые после переворота говорили о коалиционном правительстве, а в июле 1918 уже потеряли поддержку последнего из политических союзников — партии эсеров: революционеры банально перессорились и передрались. Революция во имя народа превращается в антинародную диктатуру: красный террор значительно трагичнее «семибанкирщины» и разгула олигархов, но процесс происходит точно тот же. «Простой народ» и бюрократия объединяются против «пассионариев», мешают им, в результате революция заканчивается расколом общества, в котором пассионарии в большинстве гибнут, другие инкорпорируются в новую, заморозковую власть.

Отдельные же пассионарии, раздавленные, униженные, во всём разочарованные, но не желающие быть за одно с уничтожившей их властью, уходят от политики — в творчество, искусство, в частную жизнь. Эта среда «побеждённых, но не сдавшихся» — это и есть интеллигенция. В отличие от народа, они всё понимают, и поэтому не питают иллюзий. Они не «ещё» не интересуются политикой, а «уже» к ней безразличны. Они грустны и лишены иллюзий. Их дети — дети разночинцев, расстрелянных большевиков, лучших людей своего времени — впитывают с младенчества принцип невмешательства в политику. Это и есть интеллигенция.

Их обвиняют в высокомерии, ненависти к народу и стране — но это всё пустое. Не ненависть, и не презрение это, а знание, уверенность в тщетности любого политического действия.

…А Россия, избавившись от самых опасных своих детей, возвращается на круги своя…

Всё-таки о политике

Ещё в ЖЖ начал думать о том, как смутно похожи все странные наши проявления. И безостановочное хапанье, и безумный бесконечный штурм Москвы выходцами с периферии, и самоубийственные периодические репрессии…

Помнится, я читал ЕЖ и подумал, что Латынина просто меня цитирует: «Нам говорят: «При Ельцине вместо свободы прессы наступила вседозволенность»… А теперь у нас другой вид вседозволенности: не у журналистов, а у слуг государства.» А у меня почти на месяц раньше было «Всем известен тезис о том, что демократия в России в 1990-е годы многими была понята как «вседозволенность», и дескать поэтому демократию нужно ввести в какие-то рамки. Но вот прошло восемь лет, как демократию у нас вводят в рамки, и мы видим, что и идея вертикали власти, сильного государства и т.д. точно также многими понимается как вседозволенность — в этом случае как право на произвол от имени государства.» Эта вседозволенность — тоже всё про то же.

И ещё мне подумалось, что Радзиховский выхватил это прямо из моей головы: «Тут всего одна невиннейшая подстава — «мы». Кто эти «мы»?»

У нас народ не имеет первого лица, кроме физиономии правящего монарха, и только тогда все признают, что это, скажем, «мы ответили Америке на предложения по ПРО», хотя при чём тут на самом деле мы? Это как раз «они»: правительство. Мы не считаем окружающих — «своими», мы то и дело находим среди них «чужих». «Мы» неопределено, и везде оказываются «чужие», и поэтому наш народ постоянно дерётся сам с собой, грабит себя, ест себя самого. Это, если угодно, национальный дискурс, проблема несформированной нации.

Или иначе: собственность. На самом деле это очень близкие вещи, потому что «мы» — это «те, которые свои», а собственность — это тоже «то, которое своё». И, что особенно важно, «а всё остальное — чужое». В отношении собственности как раз не хватает этого второго: слишком стало привычным, что «всё вокруг колхозное» — или барское, или царское — «и всё вокруг моё». Вот, в 1990-е из головы придумали либерализацию и приватизацию, всем всё было ясно, все понимали, что будет трудно и сознательно шли на это, верили даже и в шоковую терапию, но тут вдруг оказалось, что какие-то наглые «бизнесмены» начали распоряжаться нашим добром! Это-то не додумали. Психологический штрих: если по царской воле и назвать «госкорпорация», то можно хоть весь стабфонд украсть. А вот если то же самое, но в форме ООО или тем паче ЗАО или СП, то тут уже совсем ничего делать нельзя. Такая вот казуистика требуется, чтобы уважить чувства народные. И это дискурс либеральный, тоже известный — тема воспитания в народе правильного отношения к частной собственности.

А есть ещё вопрос воли: то, что воля у нас часто — бунт, разрушение, и обязательно воля всеобщая. А вот воля частная, частный бизнес, вообще любая частное действие — воспринимается как «антиобщественное» уже потому, что не является коллективным.

Всё это пока что ошмётки, но однажды я придумал этот пост целиком, а теперь забыл — как бы и эти ошмётки из головы не вылетели…

PS. Кстати, сюда же нужно — про административную реформу как способ уничтожения ресурсного государства. «Для архитекторов реформы принципиально важными были два момента: первый — не допустить агентства к принятию стратегических решений, ибо их участие означало возврат к старым коррупционным схемам. Второе — не допустить министерства к реальному распоряжению деньгами… Такое правительство должно было перейти на результативную модель управления… вместо затратной.» Это — чтобы в очередной раз поговорить о благих изначально намерениях Путина. Тоже известная и старая тема…