Мобилизаторы revisited

Ничего нового, просто пересмотрел Леонтьева и Алексашенко. Ещё раз понял, что Леонтьева надо смотреть. И учиться. Очень качественно человек создаёт иллюзию, что его речь имеет и связность, и смысл, в то время как ни того, ни другого там нет. Всё, что он сказал на самом деле — это что в результате кризиса угроза войны возрастает, и нам надо финансировать оборонзаказ. Обычное лоббирование интересов военных заводов. При этом никаких, вообще никаких аргументов он для этого не привёл. Вся речь его строится на тезисах без доказательств. После каждого тезиса он говорит, что собирается его обосновать, но вместо обоснования начинает говорить совершенно о другом.

Начинает он якобы с полемики с Олегом Вьюгиным, с тем тезисом, что одна из причин кризиса — «бегство капитала от долгов». Леонтьев произносит какую-то не очень понятную фразу, смысл которой, вроде бы, в том, что капитал бежит от долгов кредиторам, которые в свою очередь сами много должны кому-то ещё — но большого смысла в этом заявлении, кажется, нет, и слов Вьюгина это сображение нисколько не опровергает.

Тут следует первый скачок в сторону: Леонтьев выдвигает мысль, что причина кризиса — не в бегстве капитала от долгов, а в зависимости финансовой политики российских властей от Америки. Надо заметить, что хотя два этих фактора не являются взаимоисключающими, Леонтьев фактически подаёт их именно как таковые. Вдобавок он не проясняет, как именно эта зависимость от Америки проявляется и как влияет на российский кризис. Из его дальнейших рассуждений можно выудить соображение, что Америка и Европа себя спасать будут, а других, и в том числе нас — не обязательно; возможно, зависимость политики России от американской политики пагубна именно в этом смысле — дескать, они нам не будут помогать спасаться, потому что у них другие цели. Хотя понятно, что финансовая политика, заключающаяся в выборе общих рецептов для борьбы с кризисом, вещь не настолько прямого и адресного действия, чтобы через подобные советы  Америка могла бы усугублять кризис в России. Ну, например, вопрос о вреде протекцинизма (наиболее важный сейчас для одной госкорпорации) имеет общеэкономический и даже теоретический характер, и глупо было бы видеть в таком совете попытку Запада развалить российскую экономику, хотя бы потому, что в России есть вопросы гораздо менее общего порядка, влияющие гораздо больше на ситуацию в стране — например, административное давление, высокая инфляция  и т.д.. Это как раз отлично рассказывает Алексашенко. Поэтому по-прежнему непонятно, что именно Леонтьев имеет в виду… но на финансовые власти России он уже «наехал».

Более того, он как бы между делом говорит: «Нет ни одной страны в мире, которая бы была так же выстроена под эту глобальную финансовую политику [как Россия]». Ужасно интересное заявление, интересно, с чего он взял это? Он не объясняет. «Именно поэтому кризис оказался для нас неожиданным». Итак, уже проводится идея, что вся беда заключается в зависимости России от глобальной экономики, а если бы её не было, то не было бы и кризиса, или его можно было бы предсказать и подготовиться к нему заранее. Доказательств по-прежнему никаких, и ясности тоже. То есть понятно, что если бы мы отгородились стеной и жили бы как на другой планете, то и американского  кризиса у нас бы тоже не было (хотя, может быть, был бы какой-то свой, но не связанный с тем). Но для этого надо было бы отказаться от торговли нефтью, газом и металлами, от валютной выручки от этой торговли, от западных инвестиций в пищевую и лёгкую промышленность и западных кредитов предприятиям — я сомневаюсь, что Леонтьев именно это имеет в виду. А что тогда, если не это?

Ещё один прыжок: «либералы считают, что это кризис циклический, а мы считаем, что кризис — системный».

Надо заметить, что Леонтьев по ходу дела проговаривает некоторые общие места, безусловно верные или как минимум имеющие смысл, это вызывает дополнительное доверие у слушателя, хотя и не повышает общую понятность речи. Так, Леонтьев совершенно справедливо упрекает ЦБ в том, что сначала всем показали, что рубль будет равномерно и достаточно быстро падать, и в результате все стали переводить рубли в валюту. А потом ЦБ повысил ставки по кредитам и занялся сокращением рублёвой массы, чтобы снизить давление на валютном рынке — и тем самым окончательно задушил промышленность: «поработать не удастся», говорит Леонтьев. Потом издевательское предложение о снижении налога на прибыль, которой ни у кого нет… Это всё справедливо, это даже уже банально. Правда из этого следует, что надо было девальвацию проводить не плавно, а скачком, а Леонтьев из этого делает какие-то другие, нетривиальные выводы — что-то о перераспределении средств между нацпроектами — точнее, он уводит разговор в сторону от выводов к фразе «у нас есть возможность кратного увеличения гособоронзаказа» (из каких средств, так и не понятно).

Точно так же он поступает и с вопросом о том, циклическим или системным является кризис: он приводит банальные соображения, а потом уходит куда-то к другой теме. Действительно, вполне очевидно, что нынешний кризис во многом, если не во всём, есть результат избыточного вбрасывания в экономику ничем не обеспеченных денег и ценных бумаг, образовавших пузырь на финансовом рынке. И в результате кризиса что-то в устройстве экономики должно, конечно, измениться, чтобы предотвратить его точное повторение. Именно это Леонтьев имеет в виду под системностью кризиса. Однако что именно будет изменено, сказать заранее нельзя, вряд ли мир сможет отказаться полностью от системы, давшей ему значительный период бурного роста и благосостояния — что-то будет изменено, но что-то и останется. И для той части экономической системы, которая выживет после кризиса, этот кризис тем самым будет уже являться «циклическим»… Тем самым вопрос о классификации кризиса строится на «смещении объекта»: если говорить об остатках Бреттон-Вудской системы, или о неограниченных эмиссиях псевдо-денег и т.д., то этот кризис может оказаться системным, а если о капитализме как таковом — то циклическим. То есть вопрос, который разбирает Леонтьев — это в большой степени спор о словах.

Но он между делом вбрасывает важные знаковые фразы. Например, о том, что нынешний кризис — это вторая фаза распада СССР. Судя по всему, он имеет в виду не дальнейший развал России, а очередную фазу агрессивных действий Запада, приведших, стало быть, сначала к развалу альтернативной капитализму экономической системы, а сейчас приведёт к полному краху России. Всё это по-прежнему без всяких обоснований и объяснений.

Ещё одна бредовая фраза — он говорит, что если бы СССР существовал сейчас, нынешний экономический кризис привёл бы к победе коммунизма во всемирном масштабе. Кстати, в 1929 году СССР существовал, и разочарованных в коммунизме как идее тогда ещё не было, коммунизм был популярен, однако победы коммунизма во всемирном масштабе не произошло.

Ещё — по нарастающей — сравнение кризиса с изнасилованием. Дескать, разделение последствий кризиса и необходимости преодоления их на все страны мира равносильно разделению ответственности за изнасилование на всех, не исключая и жертву. Совершенно некорректное сравнение. В первую очередь потому, что в современной экономической системе добровольно участвовали все страны, и ответственность они несут в той или иной степени пропорционально своему участию. Но опять и опять проталкивается мысль — мы не виноваты, мы ни при чём, мы страдаем ни за что, мы платим за ошибки Америки. (То, что мы на них заработали почти всё, что имеем, не упоминается). И с этим же связано — «мы попали в кризис вместе со всем миром, но выходить будем только сами по себе, только одни».

Всё или почти всё выше изложенное — это как бы не основные мысли Леонтьева, это слова «в сторону». Но итоговые выводы следуют именно из того, о чём он только вскользь упоминает. Связанность, сходство идей и намёков, растворённых во всём спиче, создаёт ощущение основательности и последовательности, хотя основательности никакой нет. Но работает ведь! Ещё как. Пока не увидишь текст, не поймёшь, а в виде текста заикания Леонтьева расписывать нема дурных.

Пятое марта

Нельзя никому желать смерти. И нельзя праздновать ничью смерть. Поэтому сегодня не праздник.

Но ужас перед тем, что сделано Сталиным, должен как-то отразиться на сегодняшней дате. Пятьдесят шесть лет назад кошмар закончился. И нынешнее время, когда сталинизм, как это ни печально, входит в моду, требует повторять, пользуясь каждым поводом: Сталин был преступником и кровопийцей, и ничто не может быть сильнее этого факта. Ничто не должно закрывать его преступлений или тем более оправдывать их. Впрочем, преступность Сталина не должна покрывать и соучастия огромного числа других людей в сталинском безумии.

Так что, в сущности, всё, что можно сказать по сегодняшнему поводу — жаль, что его не арестовали и не судили. Жаль, что и после смерти суда так и не было, и вряд ли будет.

Высокопарно, смешно, глупо? Пожалуй. Я просто под впечатлением. Я последний год только и читаю, кажется, что о том времени. Убеждаясь раз за разом, как страшно и, в сущности, нелепо это всё было. Рухнувшие надежды, обманутые ожидания, изнасилованные мечты, преданный героизм, коварство, манипулирование и насилие. Идеалисты, идущие на смерть, и идеалисты, идущие на убийство… Чем дальше от нас отходит то время, тем проще видеть в общей канве событий воплощение гениальных планов и великих идей. Но тем сильнее шок, когда начнёшь разбираться — а там всё то же…

upd. Сегодня, оказывается, ещё и годовщина решения о расстреле польских офицеров под Смоленском. Одно к одному.

Наступление мобилизаторов

Два «медийных» события прошлой недели встают рядом — статья Михаила Юрьева и всплывший откуда-то, судя по всему нашистский, ролик, который стали усиленно раскручивать в интернете [upd. автор клипа — бывший пресс-секретарь «Наших», ныне депутат Госдумы Роберт Шлегель].

И статья, и ролик у меня вызывают в лучшем случае брезгливость. Не из-за идеологии, а из-за качества материала: аргументация безнадёжная, призывы беспомощные, реализация чудовищная. Но, судя по всему, на многих это может иметь реальное воздействие — например, ролик мне прислал приятель, которого эта агитка более чем воодушевила. Так что повод разобраться есть.

Итак, что мы имеем. Михаил Юрьев строит свою статью на двух основных моментах:  во-первых, что «ситуация в начале 2009 года отличается от [1927 года] не столь и сильно» и, во-вторых, правильность решения Сталина о насильственной модернизации (исходя из угрозы войны) доказывает, что и в 2009 году такое решение было бы столь же обосновано и необходимо. Понятно, что вообще строить программу действий по аналогии, на основании не текущей ситуации, а событий 80-летней давности, довольно глупо, и одно это соображение может разнести идею Юрьева в пух и прах. Но и аналогия между 1927 и 2009, и анализ ситуации 1927 года у него тоже более чем спорны. И если рассмотреть ситуацию 1920-х годов подробнее, сама возможность аналогии, как её описывает Юрьев, просто исчезает.

Основной чертой сходства двух периодов истории у Юрьева является мировой экономический кризис. Дальнейшее же развитие событий после 1927 года рассматривается Юрьевым как прямое следствие кризиса — прямо он этого не говорит, но иначе не было бы у него такой фразы: «Если США не смогут выбраться из нынешнего кризиса — а это весьма вероятно, — то весьма вероятна и война, как и тогда.» То есть — не было бы Депрессии, не было бы и войны? Однако ребёнку понятно, что в числе причин Второй мировой был не только и не столько кризис, но в первую очередь нерешённость проблем, оставшихся после завершения Первой мировой войны, а также множество других факторов — всё это Юрьевым игнорируется. Более того, он, судя по словам о том, что якобы «Англия направила Гитлера» на Россию, считает, что первой и главной жертвой агрессии во Второй мировой был СССР, а противниками его были все остальные страны мира (забывая про Польшу, аншлюс Австрии, войну в Европе и Африке, ленд-лиз и второй фронт). Таким образом, история 1920-30-х г.г. выглядит, по Юрьеву, следующим образом: Америка переживала экономический кризис, затронувший также и весь мир; для решения этого кризиса была развязана война против России; в качестве «тарана» была использована Германия. Всё это, или почти всё, как минимум спорно, как максимум — просто бредовые выдумки. Проблема же Версальского мира, вопрос распространения фашизма в Европе и в мире, раскол Европы (на Антанту и «страны оси»), кризис империализма и международной торговли и т.д. просто исключены из рассмотрения, что и позволяет проводить сомнительные аналогии между тем периодом и нашими днями — в частности, Юрьев предполагает, что Россия и на этот раз будет первой целью агрессии (чьей именно, непонятно, но видимо западной), и исходит из этого утверждения как из факта (вспоминаются фразы из того самого видеоролика — «Нас раздерут на части при первой возможности… у нашей страны есть два варианта: возродиться или исчезнуть»). Таким образом, и увязка кризиса с войной, на которой строится логика Юрьева, в том числе с войной против России, тоже повисает в воздухе.

Наконец, можно рассмотреть сам кризис как основной момент предполагаемого сходства двух исторических моментов: да, нынешний кризис по мощности сравним с Великой Депрессией, но и по механизмам, и по общей обстановке и историческому контексту — нет ничего общего. Современная международная ситуация очевидно сильно отличается от 1927-го года. Европа не разделена, а едина. Конфликты между Францией и Англией с одной стороны и Германией с другой практически устранены, а спорные моменты решаются в рамках единого де факто государства, ЕС. Реваншизмом и тоской об утерянном величии, кажется, никто кроме России не страдает. Мировая торговля и глобализация сделали весь мир взаимозависимым — настолько, что даже США и Китай, презрев все идеологические разногласия, объединяют усилия в борьбе с экономическим кризисом. Возможность мировой войны практически исключена, военное решение экономических проблем во всяком случае не рассматривается в первую очередь — да и во вторую тоже.

Также различается и ситуация в России. К 1927-му году, за несколько лет НЭПа, Россия восстановилась после Гражданской войны. Крестьяне из года в год увеличивали урожаи. Появились мелкие частные предприятия. Промышленное производство росло. И только государство оставалось банкротом — следствие дефолта 1918 года, когда правительство Ленина отказалось платить по царским долгам. Мировая банковская и кредитная системы были закрыты для большевиков. Торговать с внешним миром Россия могла только на золото и валюту. Новая российская валюта — червонец — также был обеспечен золотом из казны. Ради валютных поступлений большевики и начали программу госзакупок зерна по заниженным ценам для продажи за рубеж.

При этом государственные плановые органы работали кое-как, большая часть промышленности, формально оставаясь в госсобственности, переходила на рыночные отношения (предприятия преобразовывались в тресты или отдавались в аренду иностранцам). Государство, несмотря на сохранение партийной диктатуры, цензуры и пр., теряло авторитет, а вместе с ним и власть. Вдобавок, среди большевиков не было единства во взглядах на дальнейшее развитие страны. Правая фракция (предсовнаркома Рыков, а также Бухарин, Томский и другие) считали правильным сохранение НЭПа и развитие мелкого товарного производства. Левые (в первую очередь Троцкий, а также Зиновьев, Каменев и другие) ещё с 1923 года выступали за коллективизацию хозяйств, распространение плановых принципов на всю экономику, индустриализацию и т.д.. В 1926 году Сталин разгромил левую оппозицию, но потом, начав борьбу с правыми, сам перенял идеологию левых. Может быть, идея индустриализации сама по себе и не была важна для Сталина — просто он сначала уничтожил левых при помощи идей правых, а потом правых при помощи идей левых. Возможно, если бы сначала он взялся за Бухарина, и только потом за Троцкого, в итоге правящая идеология в СССР была бы иной.

Вопрос отношения к НЭПу был поставлен, таким образом, практически с самого начала, ещё при жизни Ленина — в 1923 году, но не решался, увязая в межфракционной борьбе. 1927-й год — это год так называемого «кризиса хлебозаготовок»: рыночная цена на хлеб, поддерживаемая частными оптовиками, выросла, а государство закупочную цену даже снизило, хотя она и так была ниже рыночной. В результате большевики столкнулись с нехваткой зерна на государственных элеваторах, а значит и с нехваткой валюты. Наступил момент выбора: рынок или диктатура. Либо государство должно было следовать рыночным ценам, либо хлебозаготовки должны были стать принудительными. Решение Сталина о мобилизационном развитии экономики вовсе не было вызвано ни кризисом в Америке и Европе (он тогда ещё не начался), ни грядущей войной (Германия на тот момент, то есть менее чем через 10 лет после Версальского мира, была всё ещё слабой, кроме того, проводила антимилитаристскую политику). Решение об индустриализации в первую очередь диктовалось логикой борьбы за власть в большевистской верхушке и борьбой большевиков за власть в стране — или, можно сказать, войной большевиков с собственным народом. Сталин, на тот момент принявший левые идеи и боровшийся с правыми за власть, начал индустриализацию и коллективизацию, жертвами которых стали крестьянство и средний частный бизнес («нэпманы») — то есть именно те действующие силы и отрасли экономики, которые показали способность жить независимо и обеспечивать себя самостоятельно, тем самым угрожая неограниченной власти большевиков.

В отличие от 1920-х, сейчас в России нет ни таких же последствий дефолта, ни ограничений на внешнеэкономическую деятельность; госдолг России не очень велик, а западные кредиты до последнего времени были доступны и отдельным предприятиям, и государству; отрасли, приносившие основной доход в последние годы, уже и так находятся под полным контролем государства, и тем самым их экспроприация совершенно не требуется — в каком-то смысле то, что можно назвать, пусть с натяжкой, аналогом коллективизации, происходит уже с 2004, а то и с 2001 года года — я имею в виду «равноудаление олигархов», дело ЮКОСа и образование госкорпораций. Что ещё должно сделать российское государство, чтобы двигаться дальше по пути мобилизации? Полностью национализировать промышленность? Ввести опять госплан и пятилетки? О том, как триада «индустриализация-коллективизация-репрессии» должна выглядеть в 2009 году, Юрьев не говорит ничего конкретного. Между тем, сельскохозяйственное производство у нас достаточно укрупнено (это неизжитое до сих пор наследие колхозного строя осталось нам с тех самых 1920-х годов) — что же в таких условиях может означать коллективизация? И крупная промышленность подконтрольна государству, которое реализует, вроде бы, какие-то «национальные проекты», и большая часть населения работает именно в промышленности — казалось бы, и индустриализация нам тоже вовсе не нужна. (Только репрессии всегда понятно, что значат).

Однако рассмотрение ситуации 1927 года позволяет увидеть совсем другую аналогию между тем и нашим временем. Это кризис власти. Аналогом «кризиса хлебозаготовок» является падение цен на нефть, соответственное падение доходов бюджета и снижение возможностей государства по влиянию на экономику страны. Правительство Путина, как и большевики в 1927 году, теряет очки перед лицом кризиса, и чтобы сохранить власть, оно должно сделать всё тот же выбор: рынок или диктатура. Ситуация достаточно тривиальна, и выбор, который стоит сейчас перед властью, тоже понятен (см., например, статью Андрея Пионтковского, который предчувствует новую войну — вследствие фактического банкротства Путина как антикризисного менеджера: возможно, война — это ещё возможность для путинской группы сохранить власть, даже не вводя жёсткую диктатуру, но тут даже трудно выбрать, какой вариант хуже — впрочем, война не исключает диктатуры, а диктатура — войны).

Михаил Юрьев, собственно, и агитирует за выбор в пользу диктатуры (или «мобилизации», что в данном случае то же самое). Он подводит под этот выбор какую-никакую идеологическую базу (плохонькую, как мы видим — но, судя по всему, он и не слишком усердствует), а опирается он на развившуюся в последние годы тенденцию к упрощённой интерпретации истории в духе лозунгов из серии «крепость Россия» и «Сталин — эффективный менеджер».

На этом незнании истории России, на замене знаний и мыслей лозунгами и простой неспособности думать строится и упомянутый агитационный ролик. Все слова о «самой богатой стране в мире», «1000 лет веры, труда, ума» и т.д. сводятся к ностальгии по советским (в том числе, и даже в первую очередь — сталинским) временам — об этом свидетельствует видеоряд. Надо понимать, по мнению авторов ролика, тогда люди были, не как сейчас, нужны своей стране, меньше пили, больше рожали детей, жили не для себя, и проживали свою жизнь не просто так, а  строили, производили, думали о великих открытиях и победах, а не о шмотках… Но если подумать всерьёз, какова тогда, в 1920-30-х, была мотивация у людей, какой выбор они могли для себя делать, чего добивались и что имели — получается, что нам предлагается добровольно отказаться от и без того не слишком высоких стандартов жизни ради возвращения в казарменное рабство с красивым лозунгом над каждым бараком. В лагере, разумеется, всегда есть место героизму — но можно ли думать, что лагерная жизнь поэтому лучше? И разве сейчас люди не строят, не производят — разве пресловутый ВВП с 1999 по 2008 год (до кризиса) не вырос у нас почти в 2 раза?

Манипуляции и подтасовки в идеологии «нашизма» столь очевидны, что приходят на ум некоторые бестселлеры последних лет — о части из них писал в одной из статей Дм.Быков. Например, доступный в разных изданиях почти в любом магазине «Трансерфинг реальности» некого Вадима Зеланда учит, что реальность есть пространство вариантов, причём вариабельно не только будущее, но и настоящее и прошлое. Если сказать коротко, там путём долгих псевдофилософских рассуждений доказывается, что реальность есть то, как ты сам к ней относишься, и именно этому простому правилу и учит Зеланд — но назывет это управлением реальностью. Быков на этот счёт замечает, что «если внушить себе, что ты управляешь реальностью, очень скоро эта мысль начнет тебя тешить и будет тешить до тех пор, пока реальность довольно жестко не докажет, что она управляет тобой». Ровно таким же внушением занимаются «нашисты», в том числе и в ролике. Мечту о хорошо оплачиваемой и любимой работе они легко (через «великие цели») подменяют сремлением к лидерству, а лидерство оборачивается обязанностью батрачить за идею — и эта двойная подмена отлично работает, пока не столкнётся с реальностью.

Ролик завершается ссылкой на сайт «Год молодёжи», подписанный Агентством по делам молодёжи, которое возглавляет В.Якеменко, основатель и лидер «Наших». Хотя от авторства ролика на этом сайте открещиваются, но идеи в ролике и на сайте перекликаются: например, на сайте говорится, что сейчас перед  молодыми стоит выбор —  либо не работать вообще, либо работать без удовольствия и не по специальности, либо «участвовать в великом проекте» (в ролике такие же куски найти нетрудно). Возможность работы по специальности и с удовольствием словно бы не допускается — точнее, путь получить такую работу и предлагает сайт, и для этого нужно участвовать в нашистских программах. Цену тусовкам «Наших» все уже знают. Но основные идеи — о том, что ценность человеческой жизни определяется только работой, а работа имеет смысл и ценность только если она посвящена великому проекту — это, конечно, старые-добрые идеи коммунистического рабства. И родство этих идей с «крепостью Россия» и «эффективным менеджером» вполне очевидна.

Кстати, как известно, одним из столпов новой сталинистско-патриотической идеологии стала Победа в войне с Германией. И вот уже Сергей Шойгу вносит идею закона об уголовной ответственности за отрицание Победы, по аналогии с отрицанием Холокоста. Но, как правильно подмечает Антон Орех, речь идёт очевидно не об отрицании победы как исторического факта, а о «ненадлежащем» отношении к Победе и всему, что с ней связано — то есть об уголовной ответственности за отсутствие поддержки некой официальной идеологии. Это похлеще приснопамятной Шестой статьи советской конституции! Нас снова пытаются загнать в лагерные бараки.

Итак, наступление сторонников мобилизации ведётся по всем фронтам. Только и остаётся согласиться с Пионтковским — надо думать, совсем уже прижала их дилемма «уйти нельзя остаться». Но надежда есть — и в первую очередь она в том, что идея мобилизации вбрасывается для обсуждения в общество, а не принимается сразу к реализации. Накануне выборов 2007 года точно также вбрасывалась (в интервью Шварцмана Коммерсанту) идея «бархатной реприватизации», и она, судя по всему, так и не прошла. Видимо, тестовые выбросы подобных идей в общество происходят, когда их авторы, не получив прямого одобрения сверху, пытаются на худой конец заручиться общественной поддержкой. И всё, что можно и нужно сделать — это обеспечить максимум отрицательных отзывов на подобные информационные выбросы.

На статью Юрьева наиболее заметные отклики дали Георгий Бовт и Александр Архангельский, каждый по-своему. Надо больше. Надо говорить при случае людям простые вещи: что историю надо знать, и не только в виде лозунгов. Что война — это недопустимо, и тоталитарное рабство тоже. Что великие цели должны ставиться людьми добровольно. Что величие цели не отменяет необходимости достойной жизни.  И что искать любимую работу искать надо там, где работают твои коллеги, или там, где учат твоей профессии, а не в партии, и не там, где тебя научат быть лидером и укажут, какая профессия тебе должна нравиться ради достижения великой цели.

Российский социальный контракт

Фиксирую точку зрения, чтобы не поменялась :)

Горизонтальный и вертикальный контракт — термины из лекции Аузана, может быть есть другие слова для этого. Аузан ещё говорит, что вертикальный — это «по Гоббсу», а горизонтальный — «по Локку».

Гоббс исходил из того, что человек по природе «зол», что им владеют дремучие животные инстинкты, которые государство призвано ограничивать — и поэтому считал правильным правлением просвящённую абсолютную монархию. Другие, в том числе Локк и многие прекраснодушные французы вроде Руссо, исходили из того, что человек по природе «добр», стремились к «свободе, равенству и братству», французы даже совершили революцию, освобождая доброго человека от насилия… Надо думать, обе модели не исчерпывают реальность, и истина, если есть, то где-то посредине — «люди некоторые добры, некоторые нет»; или «людям иногда свойственно делать зло, а иногда добро».

Горизонтальный контракт, как я его понимаю — это то, что создаётся гражданским обществом для себя, — когда люди осознают необходимость регулирования. А вертикальный создаётся государством, и уже для себя, — когда люди признают неизбежность насилия над собой. Таким образом, самосознание и способность народа самому принять ответственность за свою судьбу становится определяющим моментом. Нужна нянька — сиди в яслях. Можешь жить сам — няньку рассчитают и отошлют в деревню.

Когда американские первопоселенцы первым делом выбирают себе шерифа — это существенно, это принципиально. Они ещё себе и священника выбирали. Кстати, в России так было в Новгороде в глубокой древности — и священника выбирали, и тысяцкого, а князя там держали как наёмного главнокомандующего на случай обороны от врага. Ну а теперь у нас, если приходит человек, скажем, на рынок торговать, сразу откуда-то выскакивает некто и говорит «что наторгуешь, половину отдашь мне, потому что я шериф/президент/глава пожарной охраны/Иван Грозный, а кто не согласен, тому по лбу». То есть «шериф» не выбирается обществом, а предшествует ему, предстоит, объявляя всё что есть — своим по праву, делясь чем-то из этого с обществом. И все согласны. В частности потому, что дальше-то всё как у людей, чинно-благородно, шериф так же следит за порядком, люди сыты и в безопасности…

Разница только в этих основах, в том, что горизонтальный контракт и демократия — это легализация права на бунт (очень мне нравится это определение, в оригинале «институционализация права на восстание»). А вертикальный контракт — это легализация права на узурпацию власти.

Из этого вытекает и ещё одно различие: горизонтальный контракт — это взаимное согласие граждан, создающих государственные органы для своих целей. А вертикальный контракт заключается между государством и обществом, тем самым вопрос о создании и устройстве государства оказывается исключённым из соглашения, а государство как сторона договора получает право договор изменить или разорвать.

Путин сейчас как нельзя больше устраивает Россию и подходит ей. Об этом свидетельствует его пресловутый рейтинг — было бы глупо утверждать, что это только пропагандистская накрутка. Да, свободная пресса заставила бы его отвечать на очень неудобные вопросы оппонентов, да только народ согласен, чтобы этих оппонентов не было слышно. Народ не только не бурлит, не только признаёт власть властью, но даже согласен терпеть все эти игры в тандемы и башни Кремля, и значит вот именно такое нам и потребно. Поэтому в России сейчас социальный контракт есть, и очень прочный, и он работает — по крайней мере работал до кризиса. Путинская элита блюла и блюдёт не только свои интересы — контракт был обоюдно выгоден и власти, и народу. Элита совершенно очевидно работала на публику, от которой был запрос на «величие» (надо думать, в силу фантомных болей, связанных с разрушенной империей), был запрос на рост благосостояния, и был запрос на «всё должно сделать государство». Гайдар писал в «Конце империи», что основой советского контракта были стабильные цены, в первую очередь на продовольствие, и повышения цен часто приводили к восстаниям, а освобождение цен привело к краху СССР. Развитием той же традиции, видимо, стала нефтяная «стабильность». В результате мы имеем огосударствление экономики и «ресурсное государство» с пилёжкой бюджетов на всех уровнях. СССР revisited — всё как заказывали, разве нет?

В сущности, Путин — это победивший переворот 1993-го года. Если бы Ельцин в 1992 не загнал коммунистов в гетто, они бы могли, может, стать цивилизованнее… (а может и нет). Но так или иначе тогда был выбран радикальный вариант: или — или. Власть стала диктовать свою безальтернативность народу (в том числе на жутких «выборах» 1996 года), и этим сделала первый шаг к авторитаризму и «имитационной демократии». А нереализованный запрос на «совок» в обществе остался, и соответственно тоже радикализировался: «банду Ельцина под суд». И после того, как ельцинская экономика рухнула в 1998, на смену ей в обличье тов. Путина пришли Анпилов и Макашов, после дефолта ещё более окрепшие от уверенности в своей правоте — и выработанные к тому времени механизмы управления страной пришлись как нельзя более кстати.

Таким образом, то, что мы сейчас имеем в России — это вполне гоббсовский патерналистский контракт, воспроизводящий по мере возможности прежний советский вариант. Власть определяет, что хорошо и что плохо («марш несогласных», например, плохо), а народ слушается и соглашается считать плохим то, что считает плохим государство: потому что монарх просвещённый, а народ серый. И мне кажется, это вполне точное следование гоббсовскому рецепту.

Возможно ли превращение одного типа контракта в другой?

Социальный контракт, как любой договор, необходимо подразумевает антагонизм между сторонами, где каждая сторона вынуждена подозревать другую в жульничестве или неравном обмене. Но в этом тоже есть разница между типами контрактов. Нарушители многостороннего горизонтального контракта противопоставляют себя обществу (всем не-нарушителям), создавая противоречие между асоциальными одиночками и обществом в целом — такой конфликт, в общем-то, может приводить и к модернизации условий контракта, если подавляемое меньшинство сможет доказать большинству своё право и свою правоту. Однако контракт останется горизонтальным.

Вертикальный контракт противопоставляет государство и общество. В вертикальном контракте власть блюдёт в первую очередь свои корпоративные интересы, оставляя нужды народа «на потом», а граждане сговариваются против власти, иногда чтобы власть свалить, но чаще чтобы что-то украсть (что мы имели и имеем до сих пор в России). Только при вертикальном контракте становится возможным одобряемое всеми неповиновение или сговор против государства, а сотрудничество с властью становится позорным. Усиление гражданского общества в такой системе может превратить государство в режим, где «строгость законов компенсируется необязательностью их исполнения». Однако противопоставление государства и общества не уничтожает, а усиливает государство, мешая обществу создать параллельные структуры самоуправления. Кроме того, это противоборство создаёт дополнительное ощущение, что от государства всё зависит, из-за него всё происходит (в том числе плохое), повышает его значимость, что дополнительно обосновывает самодостаточность и важность государства как особой силы. Контракт остаётся вертикальным.

Чтобы выйти из пресловутого цикла «заморозок — оттепель», нужно не бороться с государством, а забыть о нём и начать строить новое, своё. Но как забыть, если всё-всё-всё бесконечно завязано только на него? Кажется, попытка была в 1920-х годах во время НЭПа, но бабочку довольно быстро разбудили. Выпадет ли нам ещё когда-нибудь случай?

This country

Просто недоумения.

Никогда не понимал, почему патриотам не нравится, когда говорят «эта страна». Почему нет? Грамматически правильно, и указывает на место пребывания. Конечно, эта. И дополнительно, вроде бы, уже давно разобрались, что это совершенно необязательно непатриотично, что в Америке this country произносится гордо — ну, отрефлексирован вопрос, давно и надёжно. Но всё равно — употребление словосочетания «эта страна» для кого-то до сих пор равносильно словам «я еврей, ненавижу Россию и хочу уехать в Штаты».

Никогда не понимал, почему наши коммунисты называют себя коммунистами. Они же, на минуточку, почти постоянно путают базис с надстройкой. Они исходят из того, что коммунизм — это хорошо, и поэтому его надо строить. А это уже, во-первых, оппортунизм: вроде бы, по Марксу, коммунизм — это не то, что можно выбирать, а нечто неизбежное. А во-вторых, они забывают о классовом характере морали и её изменении при смене формации. Глупо говорить, что нечто «хорошо», если оно принесёт с собой совершенно иное понимание добра и зла. Наконец, по Марксу коммунизм — это в первую очередь не справедливое общество, а следующая за капитализмом и более развитая экономическая формация. Именно развитие производительных сил требует изменения производственных отношений, справедливость, добро и зло — вторичны. То есть может быть они и коммунисты —  но не марксисты точно. Скорее всего, коммунизм их — стихийный, а ещё вернее, что они коммунисты по привычке. Определять коммунизм как добро и справедливость — значит не отличать коммунизм от рая. Определять коммунизм как не-капитализм — зачастую означает только возвращение в до-индустриальную эпоху.

Далее, наши коммунисты почти никогда не интернационалисты (например, часто они банальные антисемиты). И уж почти всегда для них национальное выше классового — между тем, нация (и патриотизм заодно) по всем понятиям есть один из моментов буржуазного общества. Нация — это идеологическая конструкция, созданная в своё время буржуазным строем для охраны интересов национального капитала и ведения войн в эпоху империализма.

Наконец, в большинстве они поклонники сталинского социализма. Евросоциалистов и еврокоммунистов  — не то чтобы я по ним скучал, но их у нас днём с огнём не найдёшь, а почти все левые — ультра-левые: троцкисты, маоисты и сталинисты (при чём ещё не все осознают, что они такое несут). И огромное количество маниловщины. Например, многие считают СССР великим проектом построения справедливого общества, и совершенно не задумываются о том, возможен ли вообще подобный проект — для начала, хотя бы экономически — и соответственно почему этот проект развалился. Казалось бы, есть конкретный пример, возьми да подумай. Нет, врагов всё ищут…

То есть никакого «свободного общества свободных людей», никакого «от каждого по способностям, каждому по потребностям», ничего такого. Вот пример современного русского коммуниста: http://quejana.livejournal.com/25612.html. У Аксёнова в «Скажи Изюм», кажется, про таких было: «Он не ошибся машиной?» А уж идеи — принудительное равенство в бедности… Для меня это в первую очередь уничтожение стимула к труду (вообще к применению мозгов, к любому предпринимательству) при сохранении сильной власти, то есть при сохранении неравенства — понятно ведь, что роскошь в быту не главное в капиталисте, важнее власть, в частности как возможность получить желаемое — и эта власть при том «коммунизме» неизбежно останется уделом верхушки. Итого, равенства не достигнут, а экономику разрушат (Пол Пот уже испробовал эту программу, результат известен).

Ну покажите мне умного коммуниста, а? Чтобы  не в стиле газеты «Правда», а на уровне Жижека и Ильенкова, хотя бы. Может, я в партию вступлю… Если этот коммунист придумает что-нибудь против аргументов фон Мизеса :) Мне, собственно, именно этого и надо, а то я сам-то ничего придумать не могу. А спросить не у кого.

Быков о Сталине и модернизации

Здесь — via ru_bykov.

Все мы плохо знаем двадцатые годы, а между тем модернизационный, революционный проект имел место именно тогда. Сталин стяжал симпатии некоторой части русской интеллигенции — в том числе Пастернака, — именно тем, что воспринимался как контрреволюционер, справедливо окорачивающий революцию. Сталинский проект был эстетически консервативен, он ударил по самым горячим сторонникам антропологической революции — таким, например, как Шостакович или Эйзенштейн. Сталин — торжество реакции, ее абсолютное выражение, и никакой модернизации у него в результате не вышло. Как раз работая над книгой об Окуджаве, уже, слава Богу, выходящей, — я проследил, как он железным сапогом вытаптывал именно модернизаторов. Все аресты руководителей промышленности в начале 1937 года — аресты именно тех, кто реально модернизировал, ускорял, рационализировал и т.п. Сталин — торжество совершенно иного «менеджмента»: палочного, директивного, тупого, насильственного. Можно сколь угодно плохо относиться к русской революции, но не надо смешивать модернизационный и революционный проект с репрессивным. Модернизации не проводятся пытками, вот о чем был роман «Оправдание». И герой его гибнет именно потому, что принял пытку за способ выковать нового человека.

Нет «моего» и «вашего» понимания модернизации. Есть модернизация и консервация, вот и все. Давайте разговаривать о конкретных вещах. Для начала отделим новые заводы от новых танков.
Танки строятся в расчете на новую войну, а война, приводя к известной модернизации военной промышленности, одновременно ведет к катастрофической консервации во всех иных областях, прежде всего в социальной. […]
Новые заводы строились под командой Орджоникидзе и его людей, которых Сталин почти поголовно выморил в 1936-1937 гг. Новые вузы — вспомните ВХУТЕМАС или брюсовский институт — создавались и росли, как грибы, в 1921 — 1924 гг. Вся советская парадигма, вся социалистическая теория создавались в двадцатые — или даже раньше — и были взяты Сталиным на вооружение исключительно для прикрытия… Давайте вспомним, в каком состоянии, с каким интеллектуальным ресурсом Сталин взял страну — и с чем ее оставил. Империя — это важно понять, не списывая на шестидесятнические иллюзии, — в последние сорок лет держалась не остатками сталинских начинаний, а именно на остаточном топливе большевистского проекта. У него были свои плюсы и минусы, но в космос Россия полетела не благодаря Сталину, а благодаря Ленину и русским космистам, благодаря утопической, а не консервативной идее. Великие проекты не выколачиваются палками — вот единственное, что давно пора признать. И тут никаких «точек зрения» нет — есть объективная статистика.

Магнитка, Уралвагонзавод, Челябинский тракторный — все это заработало до 1933 года включительно, а к кадровой революции Сталин призвал два года спустя. И вместо тех, кто заботился о быте рабочих и сам жил не лучше, пришли те, кто выколачивал результаты кулаком. Это выиграш в тактике, но проигрыш в стратегии: такие методы действуют на коротких исторических промежутках. А потом происходит то, что произошло в промышленности СССР в пятидесятые-шестидесятые годы, когда производство стало загибаться и мотивация исчезла как таковая.

Есть вполне конкретная проблема: сталинские репрессии — это цена, заплаченная за модернизацию, или способ эту модернизацию уничтожить? Я категорически настаиваю на втором, потому что Сталин в самом деле загубил, а не спас проект. В результате его деятельности Ленина рассматривают в одном ряду с Пол Потом и пугают всех неизбежной связью социализма с репрессиями, а это чрезвычайно опасная подмена, за которую мир сегодня платит достаточно дорого.
А об истоках ленинского и большевистского проекта и о топливе, на котором он работал, можно спорить долго. В России одним из видов топлива была крайне бездарная национальная политика, что дало повод говорить о «еврейской», «инородческой» и т.д. революции. Другим топливом была русская утопическая философия — мощная и малоисследованная традиция, скорее, кстати, славянофильская, чем западническая. Федоров, например. Третьим топливом был русский «реализм» — не только разночинский, но и дворянский: самый грубый материализм, замешенный на антиклерикальности, и за эту антиклерикальность нужно сказать отдельное спасибо русской церкви. То есть много, много составляющих было в этом топливе — но, хорошо или плохо оно было, проект состоялся. После чего был убит византийским государственником с криминальным прошлым.

Обитаемый остров — после просмотра

Основные ожидания должны оправдаться во второй серии. А за первую серию — всё-таки не «тройка». Всё-таки «четвёрка». Более или менее. По сравнению с теми же «Дозорами», «Обитаемому острову» (роману) сильно повезло — от Лукьяненко в фильме просто ничего не осталось, а тут на удивление практически всё на месте. Так что вторую серию буду ждать — в отличие от «Ночного дозора», рвотной реакции нет и в помине. Но — всё-таки не «пять», далеко не «пять».

Подводя итоги.

1. Худшие актёры фильма — это Ф.Бондарчук и Куценко. Дело даже не в дредах, которые ругает Гоблин. Куценко на каторге выглядит чистеньким и опрятным, вот что глупо. У него аккуратно выстриженные височки, волосы ровно зачёсаны, он выбрит — даже сияющий Мак выглядит естественнее, и уж особенно странно Куценко смотрится рядом с гениально загримированным и гениально играющим Гармашом. По дороге домой, вспоминая фильм, мне показалось, что я даже отворачивался чуть-чуть, когда Гармаш был крупным планом — опасался запаха, настолько естественно, как настоящий каторжник или бомж, он и выглядел и держался. Интересно, как Куценко будет играть во второй серии. Он же должен быть старым марксистом, искушённым в делах подполья, и одновременно террористом с довоенным стажем… Этакий Савинков — потянет ли Куценко такую роль?

Ну а Бондарчук — он просто отталкивающе гламурен. Изобразить эпилептический припадок (два раза, в ванне) или ярость (в конце фильма) — ну вот не получается у него, и всё.

2. Лучший актёр — несомненно Гармаш. Жаль, что ему не удалось перевоплотиться в профессора — сценарий, что ли, не позволил? Или время поджимало? В сцене, где Зеф объясняет Максиму, зачем на самом деле нужны башни, он (в романе) говорит тихо, интеллигентным языком — и это должно резко контрастировать с его обычным поведением. Но обычного Зефа, громогласного и сквернословящего, нам не показали, — наверное, поэтому и интеллигента показать не удалось. Впрочем, ещё будет вторая серия…

Максим тоже неплох. Именно вот таким сияющим молодым щеночком и должен он быть — такой Максим действительно может сохранить веру в то, что все люди братья, до самого конца. Он должен быть глуповат — и в фильме он такой и есть, и это правильно. Гай тоже вполне подходящий.

3. Сценарий — пять с минусом. Действительно, очень близко к тексту, при этом без лишнего буквализма. Есть узнаваемые фразы, все основные повороты сюжета на месте. Единственный ляп — это пресловутый астероид и всё, что вокруг него. Вообще непонятно, зачем отказались от ракетной/метеоритной атаки в атмосфере, которая была в романе. Когда, потерпев аварию на орбите, корабль падает на планету, и из него выходит герой без единой царапинки — это как-то нелепо выглядит. Если бы авария произошла в атмосфере, близко к поверхности, это было  бы естественнее.

Но основные вещи, которые могли бы войти в первую серию — сказаны. Есть даже некие отсылки к нашей (уже постсоветской) реальности — слова про рекламу, финансовые потоки, приватизацию («всё разобрали по дешёвке», как-то так там сказано) и, конечно фраза «они не правят, они работают», сказанная о Неизвестных Отцах.

Довольно хорошо проведена линия с «животными»: Максим называет посетителя кафе «грязным животным», когда тот хлопает официантку по заду — и это «рифмуется» с одной из сцен в конце, когда Мак отпускает мутанта, говоря, что он не животное, а Гармаш говорит ему — «сам ты животное», в смысле что ничего ты не понимаешь в жизни, щенок.

4. Постановка — на тройку. Переборщили с экзотикой. Нафига было рисовать этот «город будущего», как в «Пятом элементе»? Всё можно было снять в обычном среднероссийском уездном городе — тем страшнее выглядело бы. Рада Гаал должна жить не в поднебесье, а в панельной пятиэтажке. Кстати, из-за этого оказывается совершенно непонятен дворник, доносящий на Мака, когда тот возвращается после взрыва башни — дворник мог бы быть обыденным, нашим, а вышел фантастическим и оттого нелепым.

Берёзки в конце тоже ни к чему. С бамбуком в одной климатической зоне, вообще-то, им делать просто нечего, а по роману там должны быть «джунгли», без всяких оговорок.

Омерзительнее же всего так называемые любовные сцены. Когда руки Мака и Рады встречаются, сзади за ними загорается солнце — что может быть пошлее? И зачем нужно было показывать коленки героини со спущенными чулками? Это так они хотели показать «совок» или это такой странный эрос? Глупо как-то.

Общее ощущение — старались снять хороший фильм по хорошему сценарию. Сняли так себе, но хоть сценарий не попортили.

Перед просмотром «Обитаемого Острова»

Я уже понял, как сказал какой-то радиослушатель на «Эхе Москвы», что «Бондарчук сделал из философской драмы боевичок», так что я не жду чего-то особенного. А после того, что написал Гоблин о технической стороне фильма — уже и вообще ничего не жду. Но посмотреть — посмотрю. (Страдающий вечным чеченским синдромом и не принимающий ничего антисоветского Гоблин — не лучший рецензент для фильма по антисоветскому роману, но в технической стороне он, вроде бы, разбирается).

Говорят, что БН фильм посмотрел, и ему фильм понравился. Но в последнее время мне начинает казаться, что из двух братьев Борис Натанович отвечал за чистый action — по крайней мере, его «Комментарии к пройденному» иногда оставляют ощущение, что он то ли не хочет говорить о том, какие идеи были заложены в их книги, то ли вовсе не понимает их сам; а его последние романы кроме action’а практически ничего и не содержат.

Кстати, в тех же «Комментариях» про «Обитаемый остров» сказано, что он был задуман как «бездумный, безмозглый, абсолютно беззубый, развлеченческий, без единой идеи роман о приключениях комсомольца XXII века», и только потом в деталях вображаемого мира стали возникать аналогии с советской реальностью:

Всё вставало на свои места, как патроны в обойму, всё находило своего прототипа в нашей обожаемой реальности, всё оказывалось носителем подтекста — причем даже как бы помимо нашей воли, словно бы само собой…

Тот же процесс Стругацкие описали в «Хромой Судьбе», точнее, во «внутреннем романе», известном под названием «Гадкие лебеди» — но тема писательского творчества сшивает обе половины романа, да и понятно, что это написано в любом случае о себе:

Вы начнете исправлять стиль, приметесь искать более точные выражения, заработает фантазия, замутит от затхлых слов, захочется сделать слова живыми, заменить казенное вранье животрепещущими фактами, и вы сами не заметите, как начнете писать правду…

Надо думать, так и появился «Обитаемый остров», если не самый любимый, то уж точно самый цитируемый мною роман Стругацких — на мой взгляд, он описывает до сих пор нашу политическую реальность самым исчерпывающим образом. Но «боевичок» там, конечно же, есть — если выхолостить всё самое интересное, или если не заметить этого при просмотре фильма.

Гоблин об «антитоталитарной» стороне романа пишет так:

…Группы Поэтов, Писателей, Художников и других Прекрасных Людей (местами — даже весь народ в целом) стенают под гнётом тупых тиранов. То есть все вокруг хорошие и стремятся к Прекрасному, а тупой тиран их туда не пускает. Ни слова о том, откуда тиран взялся, как этот прекрасный народ сумел его породить и почему он народом руководит… Тирана надо просто изничтожить, после чего наступит Свобода и Счастье, после чего всё станет хорошо… Ни слова о кровавом хаосе и массовых убийствах, которые влечёт за собой любая революция, ни слова о последующей зачистке революционеров, столь милой сердцу советских интеллигентов…

Не знаю, где он там нашёл «Поэтов, Писателей и Художников» (это скорее уже из тех же «Гадких лебедей»), но в остальном то, что он описал — это такое детское отношение к тоталитаризму, которое у тех же Стругацких высмеяно даже раньше, в «Попытке к бегству», где один из героев говорит о возможности построения коммунизма — «Кучка вонючих феодалов против коммунистической колонии — тьфу! Конечно, это случится не сразу. Придется поработать. Лет пять потребуется…» — и ему тут же возражают: «А пятьсот пятьдесят пять не хотите?.. Коммунизм —  это прежде всего идея!  И  идея  не  простая.  Ее  выстрадали  кровью!  Ее  не преподашь за пять лет на  наглядных  примерах…»

И вот с таким же детским отношением прилетает на Саракш Максим Каммерер (он же Мак), и собственно «Обитаемый остров» — это роман о том, как этот самый «комсомолец XXII века» понимает, насколько сложно устройство социального организма, и как сложно (если вообще возможно) это устройство поменять…

И о чаемом Гоблином хаосе у Стругацких, конечно, сказано. И о зачистке революционеров тоже есть (в частности, «Неизвестные отцы» — это и есть бывшие революционеры, прошедшие уже Термидор и истребляющие друг друга; и жизнь подполья это тоже бесконечное самоистребление и предательство). Наконец, и сам Максим думает о возможности войны, вполне осознавая, что в жертву ради будущего счастья придётся принести многих, и в первую очередь тех, кто страдает больше других.

С другой стороны, от этой своей наивности Максим не избавляется до самого конца. В последней главе он говорит: «Центр-то ведь разрушен, излучения больше нет… Теперь они сразу поймут, что их угнетают, что жизнь у них дрянная, и поднимутся…» — и получает точно то же самое возражение, что и герой «Попытки к бегству», только изложенное чуть иначе:

«Куда они поднимутся? Кто  поднимется? Неизвестные Отцы живут и здравствуют,  Гвардия  цела  и  невредима,  армия отмобилизована, в стране военное положение… Ты забыл  про  передвижные излучатели, ты забыл про Островную Империю, ты забыл про экономику… Тебе известно, что  в  стране  инфляция?..  Тебе  вообще  известно,  что  такое инфляция? Тебе известно, что надвигается голод, что земля не родит?.. Тебе известно, что мы не успели создать здесь  ни  запасов  хлеба,  ни  запасов медикаментов? Ты  знаешь,  что  это  твое  лучевое  голодание  в  двадцати процентах случаев приводит к шизофрении?»

Таким образом, осознание сложности социальных преобразований приходит даже не к герою (хотя герой таки многое успевает понять), а к читателю. Нас оставляют перед выбором — кто прав: легкомысленный революционер-прогрессор Мак или опытный и вдумчивый, но склонный к компромиссам с реальностью Странник? С одной стороны, Странник прав: заботясь о народе и принимая на себя огромную ответственность за народ, нужно думать о многом и многое подготовить, на это уйдут годы и столетия — но за это время народ будет продолжать страдать, в то время как кое-что исправить можно немедленно. Но если начать всё что попало исправлять, слишком многое можно нечаянно попортить. А многое придётся, скрепя сердце и заставив совесть замолчать, принести в жертву… Через это Мак тоже прошёл, и тоже не получилось.

«Вы сделали правильный выбор: вы обратились к самым жалким, к самым несчастным, к людям, которым досталась в равновесии сил самая тяжкая доля. Но  даже  и  они  не  желают нарушения равновесия,» — говорит Маку Колдун. Примерно то же имеет в виду Саул в «Попытке к бегству»: «Вы никак не хотите понять, что здесь мы имеем дело не с катастрофой, не с каким-то стихийным или техническим бедствием, а с определенным порядком вещей. С системой, молодые люди…»

Что же делать, если реальность отвратительна, но нет никакой возможности её изменить? «Если не знаешь, что делать, поступай по совести» — кажется, именно к этому приводят нас Стругацкие. Противоречие между личностью и историей Стругацкие сводят к противоречию совести и ответственности. Разумеется, противоположную точку зрения и в этой постановке вопроса они не забывают тоже. Колдун — фигура мощная, несомненно олицетвряющая интеллект, сторону сомнения, говорит Маку:

Ваша  совесть возмущена существующим порядком вещей, и ваш  разум  послушно  и поспешно ищет пути изменить этот порядок. Но у порядка есть свои законы. Эти законы возникают из стремлений огромных человеческих масс, и меняться  они  могут тоже только с изменением  этих стремлений…  Итак,  с  одной  стороны  — стремления огромных человеческих масс, с другой стороны ваша  совесть, воплощение ваших стремлений. Ваша совесть подвигает вас на изменение существующего порядка, то есть на изменение стремлений миллионных человеческих масс по образу и  подобию  ваших  стремлений.  Это  смешно и антиисторично.  Ваш  отуманенный  и  оглушенный  совестью  разум   утратил способность отличать реальное благо масс от воображаемого, —  это  уже  не разум. Разум нужно держать в чистоте. Не хотите, не можете —  что  ж,  тем хуже для вас. И не только для вас. Вы скажете, что в том мире,  откуда  вы пришли, люди не могут жить с нечистой совестью. Что ж,  перестаньте  жить. Это тоже неплохой выход — и для вас, и для других…

Однако Максим, или Саул, или дон Румата всё равно остаются главными и несомненно положительными героями, которым симпатизируют сами авторы. Да, история — поступательна и закономерна, и складывается она движением огромных человеческих масс, но каждый человек свободен поступать в соответствии со своей совестью, и история складывается также и из желаний и действий отдельных людей. И если каждый будет думать о невозможности что-то изменить, ссылаясь хоть на свою слабость, хоть на глубокие знания в истории и социологии, то ничто никогда в жизни и не изменится. Так что пусть каждый делает что может, не думая об исторических закономерностях — закономерности позаботятся о себе сами. Как говорил дон Румата, «ты один, как перст, да таких  перстов  вас  в  городе тысяч десять…»  Таким образом, сформулированный конфликт совести и разума, или совести и ответственности, Стругацкие разрешают в пользу совести.

— Чепуху я сделал, — горестно сказал Саул. —  Ругайте  меня.  Но  все равно начинать здесь нужно с чего-нибудь подобного. Вы сюда  вернетесь,  я знаю. Так помните, что начинать нужно всегда с того, что сеет  сомнение…Что же вы меня не ругаете?
— За что же, Саул? Вы не сделали ничего плохого.  Вы  сделали  только странное…

Впрочем, ни в «Обитаемом острове», ни в «Попытке к бегству» или «Трудно быть богом» окончательного ответа Стругацкие впрямую не дают, обозначив довольно ясно свою позицию, но тем не менее оставляя читателя в сомнениях. И если судить по тому, как часто сами они к этому вопросу обращались, уверенности у них самих в этом отношении не было. Так или иначе, в фильме это как-то должно прозвучать, и мне будет жаль, если ничего такого не будет.

А ещё — конечно, хочется увидеть в этом фильме знакомые с детства и снова сейчас появившиеся приметы, и почувствовать отчаяние от абсурда, растворённого в жизни, и невозможности ничего изменить… Посмотрим, что там окажется. Сеанс в 17:00.

Сталинизм как изменённое состояние сознания. Цитаты

Я хотел просто набрать цитат из книжки. Но не получается. Комментарии возникают как-то сами собой. Пусть будут, немножко.

* * *

Йорг Баберовски пишет:

Ленин и его сподвижники были одержимы абсурдной идеей о том, что обеспечение потребностей народа и контроль над страной возможны только посредством централизованного товарного распределения. (стр. 41)

Как много нам, привычным к социализму, надо изменить в своём сознании, чтобы считать идею тотального распределения — a priori абсурдной! Мне для осознания этого потребовалось прочесть несколько толстых книжек. Сколько нам надо из себя выжимать… Любую, самую очевидную для себя вещь, следует подвергать сомнению, искать для неё альтернативы.

Правительство запретило свободную торговлю. Но тем самым оно уничтожило возможность поставки в город товаров первой необходимости, не организовав при этом обещанного централизованного снабжения. Крестьяне отказывались бесплатно отдавать излишки зерна посланным большевиками продотрядам… (там же)

Поведение крестьян — как в гражданскую войну, так и в коллективизацию — мне, например, только теоретически кажется логичным (тот же Пол Грегори называет его экономически обоснованным). Когда государство понижало закупочные цены на зерно в 1928-30 г.г., или когда продотряды в гражданскую войну конфисковывали всё, что находили, крестьяне предпочитали зерно сжигать. Они думали в понятиях спроса, предложения и демпинга. Продать товар ниже себестоимости (тем более под действием насилия) для них было хуже, чем его уничтожить. А я так не привык. Но тогда они — то есть мы — были ещё нормальными.

С начала 1918 года десятки тысяч рабочих покинули города и вернулись в деревни, из которых когда-то уехали. За один только 1918 год Петроград оставили 850 000 жителей, что составляло более половины его прежнего населения. За годы гражданской войны число жителей Москвы сократилось на 40%… Везде, где условия жизни становились невыносимыми, рабочие выражали свой протест… (там же)

Вот, кстати говоря, и мобильность населения тогда была, наверное, повыше, чем сейчас. Голод, конечно, это очень весомый повод, чтобы сорваться с места. Но, судя по тому, как люди реагировали в 1992, 1998 и т.п. — слишком многие сейчас надеются на помощь государства.

* * *

Баберовски трактует НЭП как режим, по сути, представлявший собой полное (пусть временное) отступление большевиков перед победившей в гражданской войне деревней — победившей, несмотря на жестокое подавление всех крестьянских бунтов в конце 1920-го и начале 1921-го года. Это логично — так как в отсутствие насилия или при его ослаблении страна должна была приходить в своё «естественное» состояние.

[В 1921 г. для Ленина стало очевидным], что существует прямая связь между покупательной способностью крестьян и развитием промышленности: если крестьяне перестанут что-либо производить, потому что государство выступает передними лишь в роли грабителя, то в конечном счёте никто не будет платить налоги и закупать изделия промышленного производства. С этого момента… главные усилия были направлены на то, чтобы возродить товарооборот между городом и деревней… Крестьяне могли оставлять у себя излишки сельскохозяйственной продукции, вести свободную торговлю и нанимать работников. (стр. 54)

Всё, что случилось в начале 1920-х г.г. [то есть введение НЭПа], было не чем иным, какзавершением той народной революции, которую гражданская война только приостановила. Деревня была предоставлена самой себе и освободилась от мелочной опеки государства. Она добилась суверенитета, которого раньше никогда не знала… Но большевики не смогли достичь своей цели, идя по тернистому пути мирного овладения деревней. Вместо этого в конце 1920-х г.г. этот путь привёл их к возобновлению террора. (стр. 58)

НЭП стал, по сути, завершением и откатом первой волны террора, начавшейся в 1917 году. Вторая волна накатила в 1929, а откатилась в 1934-м. Третья была с 1936 по 1939-й. Эти волны имели свою логику — по сути, большевики давили соки из народа, пока могли, а когда народ доходил до последней крайности и дальнейшее насилие становилось явно контрпродуктивным, давление ослабевало. Эта последняя крайность, кстати, проявлялась не только в нежелании и неспособности людей активно работать, но и в разрушении производства и структуры управления. Насилие, преследуя некую цель, достигало обратного результата, и только тогда останавливалось. Так, военный коммунизм, насаждая повсеместно диктатуру, привёл к частичному уничтожению государственной власти как таковой.

Нигде крестьянский бунт не проходил под знаменем белой контрреволюции. Крестьянская революция была протестом, в котором выразилось присущее деревне представление о свободе: мир, земля и освобождение от государства и его чиновников… Бунтующие крестьяне… разрушали существующую вокруг них инфраструктуру: мосты, железнодорожные рельсы и телеграфные столбы, связывающие деревню с внешним миром… Во многих регионах империи государственная власть развалилась в начале 1921 г.. (стр. 46)

Так же в 1930-е г.г. борьба за рост производства методами террора приводила к хаосу и остановке целых заводов:

В Донбассе к апрелю 1938 года “органы” арестовали и расстреляли четверть всех инженеров и представителей заводской администрации. На некоторых предприятиях совсем не осталось специалистов, в результате чего производство остановилось. (стр. 174)

Достигнув предела, террор приостанавливался, и начинался «отлив». Возможно, пара «военный коммунизм — НЭП» не была ещё осознанной политикой «прилива и отлива», но начиная с 1930-х г.г. «волны» стали чередоваться регулярно и целесообразно.

НЭП стал пробой и другой тактики, потом повторенной Сталиным неоднократно — сдать позиции, но одновременно оставить контроль над всем полем за собой. Деревня при введении НЭПа получила своё, но номинальную власть сохранили большевики — и, как выяснилось, это было важнее. Точно так же потом Сталин будет уничтожать врагов в Политбюро, а потом перенимать и проводить в жизнь их программу — троцкистскую коллективизацию в 1929 г. (после высылки Троцкого), «правое» повышение уровня жизни людей в 1934 г. (когда Бухарин, Томский и Рыков, раскаявшись во всём, уже потеряли своё значение) и т.д.. Даже отступая, большевики старались увеличить свою власть. Поэтому — timeo danaos et dona ferentes! Власть, одаривающая подданных милостями, ещё страшнее, чем откровенный диктатор-эгоист. За подаренные некогда народу блага они при случае взыщут с народа втрое больше.

Вводя НЭП, большевики нисколько не отказывались от своей цели — установления… социалистических отношений… Экономическое возрождение не включало в себя партийный плюрализм и демократизацию политического порядка. В 1920-е г.г. из политической жизни страны исчезли не только остатки социалистической оппозиции. Большевистский режим лишил властных полномочий советы… — они превратились в исполнительные органы Совета народных комиссаров… Режим по-прежнему с беспощадной жестокостью подавлял любое сопротивление, прибегая к массовым расстрелам и депортациям. (стр. 53)

Уже в начале 1920-х г.г. [в Донбассе и Баку] неоднократно устраивались показательные судебные процессы над предпринимателями и инженерами, которых обвиняли в том, что они саботируют производство и устраивают аварии. В 1926 г. более половины всех технических работников и инженеров в Донбассе были отданы под суд. То же происходило и в Баку. На нефтяных промыслах участились аварии и взрывы, поскольку рабочие не справлялись с современной техникой, импортированной из-за границы. У коммунистов… не было сомнений в том, что эти случаи являются делом рук классовых врагов. (стр. 68).

* * *

Столкновение большевиков с сопротивлением, со стороны как людей, так и самой социальной реальности, приводило к усилению насилия.

Сталинистский террор не в последнюю очередь стал следствием неспособности власти осуществить свои тотальные притязания… Сталинизм мог стать возможным только там, где завышенные ожидания разбивались о мрачную действительность. (Стр. 13)

Чистки 1929-33 г.г., целью которых было лишить бывших оппозиционеров их влияния и свести к минимуму крестьянскую составляющую в партии, показали партийному руководству, что его властные амбиции во многом иллюзорны. Оно не в состоянии было контролировать даже процедуру приёма в партию. (стр. 148)

Историки-ревизионисты смешивали представление о тотальных притязаниях режима с осуществлением его тотального господства. Режим не мог реализовать это господство, но претендовал на такое право. Пытаясь утвердить эти тотальные амбиции, он заново выстраивал сферы публичной и частной жизни и регулировал их на основе репрессивных принципов. Поиск врага, воспитание единодушия и конформизма, целенаправленное формирование атмосферы соглашательства — всё это стало составной частью политической культуры, которую можно назвать сталинистской. (стр. 9)

 

В таких условиях появлялся homo soveticus. Насилие, конформизм, порождаемая им ложь, демонстрирующие верность партии ритуалы, «официальная» вера в коммунизм, бесконечный поиск врагов, раздвоенное сознание…  Нормальные люди, привыкая к насилию как норме, начинали превращаться в советских людей.

Руководствуясь генеральной линией партии и указаниями её политических вождей… можно было определить, кого считать врагом и как с ним обращаться… Таким образом, линия человеческой жизни… задавалась сигналами, поступающими свыше, и знаками, которые заставляли своих адресатов подчиняться бесчеловечным правилам поведения. Непрерывная инсценировка биполярного мира в повседневной жизни и беспрестанное табуирование отдельных социальных групп глубоко впечатались в сознание советских граждан… всё это раздвоило восприятие действительности, а также формы его вербального выражения, сея недоверие к чужакам и иностранцам, к сотрудникам, друзьям и близким. Повседневная зрительная и семантическая стигматизация социальных субъектов и групп… привязывала подданных советской империи друг к другу, не связывая их между собой. (стр. 130)

Большевистские лидеры… явно не думали о деструктивном характере практикуемого ими культа насилия, поскольку не пытались контролировать насилие, а, наоборот, старались пробудить страсть к нему в своих подданных. Новобранцы Красной армии осваивали прежде всего ремесло убийцы: солдат должен быть мужественным, беспощадным и иметь крепкие нервы… Большевики знать ничего не хотели о традиционной задаче армии и тайной полиции — предотвращать внешние и внутренние угрозы и сдерживать возможное насилие… Но там, где тела подданных отданы во власть насилия, идея дисциплины становится абсурдной. Эту антиномию большевики преодолеть не сумели. (стр. 93)

Большевики… монополизировали средства массовой информации и следили за тем, чтобы установленный в том или ином случае языковой регламент и внешние формы жизни строго соблюдались. Но при этом власть сама себя лишила эффективности, поскольку не давала человеку возможности открыто высказывать своё мнение в публичной сфере… Большевики безраздельно правили в царстве лжи, однако в сфере частной жизни… подданные делались к ним глухи: здесь царили пьянство и сарказм. (стр. 98)

По смерти Ленина ему был придан статус основателя новой религии. Всякий, кто хотел быть услышанным в партии, должен был высказать своё мнение, ссылаясь на труды Ленина… Тогда и появился ленинизм — канонизированный свод догматов, которым должен был следовать каждый член партии… Словесные дуэли, разворачивавшиеся в 1920-е г.г…., представляли разнообразие мнений… но все эти функционеры говорили на одном языке. Они единодушно обращались к цитатам из трудов Ленина, обсновывали свои тезисы ссылками на высказывания покойного вождя и облекали свои выступления в стандартные риторические формулы, что придавало им характер средневековых схоластических диспутов. Никто не осмеливался ставить под сомнение канонизированные правила… Поскольку никто не мог играть свою роль без обращения к принятому здесь языку и заранее установленному ритуалу… лидеры большевиков постоянно испытывали друг к другу взаимное недоверие. Когда завершались сцены клатв и признаний, начинала господствовать подозрительность… (стр. 86-87).

Города и крупные стройки коммунизма превратились в узлы противоречий, в точки пересечения различных языков и жизненных укладов… проект большевиков по созданию сказочных городов в пустыне и образцового социалистического общества дошёл до абсурда. В условиях временного проживания, в глуши, подвергшейся индивидуальному освоению, не было никаких предпосылок для расцвета цивилизации социалистического типа… всё то, от чего культурная революция хотела избавить советские города, теперь вернулось в них обратно: жестокое пьянство, нравы и обычаи русской деревни, а также формы насилия, при помощи которых крестьяне привыкли разрешать в своём кругу конфликтные ситуации. (стр. 125-126).

Сталинизм как проблема

Человеческое сознание оперирует сущностями, такими как факты и понятия. Сознание ограничено — оно не может содержать в своей памяти слишком много сущностей, и именно из-за этого многообразные факты агрегируются, образуя сущности иной природы — понятия, идеи, символы. Благодаря появлению этих новых сущностей мышление становится абстрактным — что даёт огромные преимущества в эффективности и скорости, но имеет и негативные стороны: факты, не укладывающиеся в сформированные понятия, оказываются отвергнутыми и как будто не существующими, порождая противоречие между теорией и реальностью.

Осознание сталинизма представляет проблему именно такого рода: это явление нам представляется сложным, потому что абстракции, которые мы используем, либо слишком просты для его описания, либо вообще негодны — факты не укладываются в наши схемы.

Поэтому сталинизм в нашем сознании представляется набором противоречий. С одной стороны, он связывается с плановой экономикой и тоталитаризмом, что создаёт у нас картину полного контроля центра над жизнью каждого человека; но с другой стороны, советская экономика сталинского периода представляется плохо управляемой, почти хаотической, а люди, особенно в деревне, вовсе не кажутся правоверными большевиками, слепо исполняющими волю вождей. Говоря об отдельном человеке, режим воспитывал такие противоречивые качества, как конформизм, верность и непримиримость в борьбе с врагами — совмещение этих трёх качеств представляется достаточно сложной задачей, однако именно такими были советские люди. Можно посмотреть на сталинизм как на созидательный процесс (индустриализация, научный рывок и так далее); но также известно, какие разрушения для экономики принесли сталинские репрессии, вплоть до того, что из-за арестов руководящих кадров и инженеров заводы не могли работать и останавливались. Наконец, многие историки говорят о «неизбежности Сталина», о том, что в тот исторический момент и для достижения определённых исторически обусловленных целей (например, для победы в войне) диктатура сталинского типа была единственной возможностью, к тому же безусловно поддержанной народом; но этой «естественности» всегда можно противопоставить очевидную насильственность проводившихся изменений, инородность сталинского правления для страны.

Распутывание этих противоречий — сложный процесс. Идеальным результатом его могли бы стать какие-то новые понятия, в которых история того времени выглядела бы проще и однозначнее. Но, скорее всего, это невозможно, так как, по-видимому, сложность является неотъемлемым свойством человеческого общества вообще. Поэтому результатом исторических исследований вряд ли станут прозрачные схемы, позволяющие описать происходившее парой слов, а существующие сейчас мифы, основанные на упрощённых понятиях, будут по-прежнему циркулировать в общественном сознании. Всё, что можно сделать — это по возможности дискредитировать упрощения, доказывая их «противоречивость» и утверждая «сложность» реальных исторических процессов.

Из той серии книг о сталинизме, которую я сейчас читаю, некоторые больше дают с точки зрения фактологии, минимальный акцент делая на историческом, политическом и экономическом осмыслении этих фактов. Это необходимо для возможности нового осмысления происходившего, для возможности формирования новых понятий и новых смыслов. Нельзя забывать о том, что происходило на нижнем, человеческом уровне, и о взаимосвязи этих низовых явлений. Примером такой книги является «Повседневный сталинизм» Шейлы Фицпатрик.

Другого рода книга — «Политическая экономия сталинизма» Пола Грегори. Здесь выстраиваются и анализируются модели высокого уровня, абстрагированные от частностей. Грегори разбирает некоторые из «противоречий» сталинизма, например противоречие между ворде бы естественной для диктатуры эгоистичностью и длительным поступательным развитием страны в сталинский период — Грегори показывает, что в рамках модели «оседлого грабителя» поведение руководства СССР полностью получает объяснение и обоснование. Диктатура, заботящаяся о своём существовании в будущем, должна была делать инвестиции, и именно в «производство средств производства», минимально заботясь о благосостоянии народа и делая уступки в этом только тогда, когда народ из-за ужасных условий приходил к совершенной невозможности трудиться (то есть когда инвестиции уже не давали результата). Тот же Грегори анализирует планирование в советской экономике, показывая, что плановой сталинская экономика не была, и именно поэтому могла существовать достаточно долго; однако неизбежные отклонения от плана приводили к неуправляемости экономики (по крайней мере именно так понималось большевиками неисполнение плановых заданий), что вызывало волны репрессий.

Такой же, как и книга Пола Грегори, то есть больше аналитической, чем фактографической, является книга «Красный террор. История сталинизма» Йорга Баберовски. Если другие книги рассматривают сталинизм начиная со свёртывания нэпа и коллективизации, то есть с конца 1920-х годов, то Баберовски концентрируется на насилии как таковом, и благодаря этому у него получается связать события из российской истории начиная с Петра Великого с гражданской войной и сталинизмом.

Насилие, по Баберовски, изначально присуще народу. Он рассматривает, как влияли реформы XVII-XX веков на жизнь народа, крестьянской общины — и приходит к выводу, что все ориентированные на Европу движения российского государства были народу непонятны и воспринимались как враждебные традиционному укладу. В этой связи Баберовски приводит фразу Руссо (я её недавно тоже цитировал, по другому поводу и из другой книжки) — о том, что Пётр «помешал своим подданным стать когда-нибудь тем, чем они могли бы стать, убедив их, что они были тем, чем они не являются» — то есть что русских заставляли стать европейцами (которыми они стать не могли), но из-за этих же западнических реформ русские не могли и оставаться русскими. Таким образом, традиционная культура народа не получала развития, оставаясь на уровне XVI века, загоняясь в гетто, приобретая дополнительные агрессивные черты из-за постоянного сопротивления властям — и становясь в полной мере «культурой насилия». В частности, Баберовски пишет, что в России крестьяне считали землю принадлежащей тому, кто её обрабатывает, причём точное распределение земли между отдельными людьми было делом общины. Поэтому в 1861 году крестьяне не могли понять, почему, освобождаясь из крепостной зависимости, они должны выкупать своб собственную землю у помещика. Отсюда возраставшая ненависть к помещикам — вылившаяся в погромы барских усадеб во время революции. Крестьяне уничтожали поместья и овладевали своей землёй. Большевитский Декрет о земле только признал по факту уже сложившееся положение. То же самое происходило в городе.

Уже весной 1917 г. рабочие захватили фабрики и шахты, где установили свой контроль. Профсоюзы их не интересовали, им важно было только, чтобы прежние хозяева подчинились воле рабочих, унизились перед ними… Нередко практика рабочего «правосудия» (самосуд) приводила к гибели инженеров и предпринимателей, в лучшем случае их предавали публичному позору, как было принято поступать с правонарушителями в деревне. (стр. 28)

Большевики оказались единственной партией, сознательно принимавшей и применявшей насилие. Они говорили на одном языке с народом — сначала как часть его, вместе с народом уничтожая «буржуев» и помещиков, а затем превратившись в «понятного угнетателя» — применяя прямое насилие как метод угнетения, большевики всё равно оставались понятнее народу, чем другие, «слишком интеллигентные» партии. Так как террор и насилие — определяющая черта сталинизма, Баберовски таким образом указывает на один из источников происхождения сталинизма. Мировая война, а потом и революция смешали население России, уничтожив слабую городскую культуру. Огромная крестьянская масса заполнила города и принесла с собой ту самую «культуру насилия», которую история воспитала в деревне.

(Это достаточно известная тема — о «культуре слободы» в городах писал Глазычев, взаимосвязь города с деревней описывал под названием «распределённого образа жизни» Кордонский и т.д.. Именно в войне 1914 года и революции 1917 года надо, наверное, искать корни этих явлений).

Другим важным источником сталинизма, по Баберовски, является большевитская идеология.

Сталинистское насилие основывалось на потребности в однозначности и преодолении неопределённости. Так еж как просвещённые сторонники модернизации в министерствах царского правительства, большевики мечтали о социальном порядке, доступном внешнему контролю, в котором не будет места никакой неоднозначности… В противоположность своим предшественникам… большевики не только хотели изменить различные формы сообществ, существовавшие в империи, сделав их однородными и доступными для контроля. Они поставили свой проект в контекст священной истории, теологии искупления, если угодно. Для них мировая история двигалась по предначертанной колее… Там, где должна утвердиться однозначность, должно быть покончено с враждебными силами… Сопротивление всему, что власть имущие считали проявлением разума, стало недопустимым… Однако враги… принадлежали к социальным и этническим сообществам… Отсюда задачей большевиков стало исполнение исторической миссии по уничтожению этого коллективного врага. (Стр. 11-12)

Важной частью большевитской идеологии является вытекающее из их представлении о прогрессе понятие «отсталости». (Об этом, кстати, очень подробно написано у Шейлы Фицпатрик: отсталостью считалась практически любая связь с прошлым — от неграмотности и следования церковным правилам до проявлений «собственнического инстинкта», в том числе в личной и интимной сфере). Большевикам удалось воспитать людей, ненавидевших свои корни, своё прошлое. Возможно, это было не столько результатом их действий, сколько эффектом от массовых перемещений людей во время войны — крестьяне, выйдя за пределы общины, увидели многообразие и огромность мира, в котором они ещё не умели жить, а потому реагировали на него агрессивно, но при этом и не хотели возвращаться к прошлой жизни.

Попав в головы не слишком образованной и привычками укоренённой в своём прошлом человеческой массы (собственно, даже изначально сама партия большевиков вовсе не была интеллектуальной элитой России), «манихейские» идеи большевиков дали чудовищные результаты.

Отличительным признаком сталинизма являлось то, что он хотел создать новый мир, заимствуя из прошлого как человеческий материал, так и методический инструментарий. И всякий раз, используя их, он прибегал к языку насилия… Режим пытался преодолеть [различные возникавшие препятствия] посредством персонализации своих тотальных притязаний. Его вассалы, овладевшие Советским Союзом, содержали собственную свиту, члены которой были тесно связаны между собой. Честь, верность и предательство — вот понятия, на которые ориентировались представители этих мужских союзов… Можно даже без преувеличения сказать: сталинская модель господства представляла собой мафию. (Стр. 13-14)

Возникала логическая структура: государственная и партийная власть определяла направление движения, а любое сопротивление или неудачи по факту признавались проявлением враждебных сил. Структура эта была совершенно абстрактной — конкретные исполнители ролей «большевика» и «врага» были не так уж важны, они определялись по ситуации, и в результате в изменённых обстоятельствах «большевики» превращались во «врагов», а затем (если удавалось выжить) могли снова превратиться в «большевиков». Сиюминутно не быть врагом — значило быть верным и преданным местному партийному боссу или вышестоящему начальству и выполнять его указания; поэтому каждый партийный руководитель имел свой круг друзей, «клиентов» — как среди подчинённых, так и например среди творческой интеллигенции, люди спасались от репрессий под покровительством чиновников. Но стоило руководству назначить этого чиновника ответственным за какой-то провал или недочёт в работе — и он становился врагом, а близость к нему становилась смертельно опасной. Понятно, что хаотические и неумелые действия властей (в том числе в области планирования и инвестиций) рано или поздно привели к тому, что любой человек в любой момент мог оказаться врагом, ответственным за невыполнение плана, аварию на производстве, неурожай или что-то ещё. Только один человек, верховный руководитель страны не мог быть назван врагом, так как именно он определял правильное направление движения. В силу этой логики Сталин остался единственным выжившим из всего революционного состава руководства партии, а вокруг него люди уличали друг друга в неверности идеям и идеалам, разоблачали друг друга как врагов народа и в конечном итоге уничтожали друг друга без конца.

Таким образом, мы можем представить себе общество периода сталинизма как бесконечный кровавый хаос.

Документы [из открывшихся архивов] не свидетельствуют о тотальном контроле со стороны режима, но они не говорят и о слабости государственной власти… Читая их, нужно представлять себе руководство, намеренно инсценирующее перманентный хаос, посколько только так оно могло постоянно воспроизводить в сознании людей свои террористические установки. (стр. 11) 

Таким образом, имея только два базовых элемента — «культуру насилия», растворённую в народе, и большевистскую идеологию, предполагавшую наличие некого знания о том, как надо развиваться стране — мы получаем в результате их сплава многолетний террор, длительное самоуничтожение народа. Для этого не требовалось ни тотального контроля центра за всем и вся, ни научного планирования. План был нужен чтобы с одной стороны пропагандировать скорые и значительные достижения, а с другой как повод для поиска врагов — поэтому ему не требовалась научная основа, и он не должен был воплощаться в реальном производстве — его можно было перевыполнять, и это поощрялось. Дополнительный хаос вносила несогласованность планов на различные периоды и планов смежных отраслей и предприятий, а также хаотические указания, направляемые на места из центра.

И, между прочим, такой взгляд сильно подрывает использованную Полом Грегори модель «оседлого диктатора» (впрочем, и сам Грегори говорит, что эта модель только описывает происходившее лучше других — но далеко не исчерпывающе). Здесь самое время заметить, что, концентрируясь на разных аспектах советской действительности, Пол Грегори и Йорг Баберовски под одним именем сталинизма описали разные явления. Если Грегори описывал практически только экономическую реальность, почти не затрагивая частностей сталинского террора, то Баберовски сфокусирован именно на терроре. «Оседлый грабитель» у Пола Грегори должен был порождать нищету и хаос, разоряя крестьян и угнетая рабочих, но, расчитывая на будущее и инвестируя в промышленность, ему не нужно было подрывать производство террористическими мерами. Сталин, о «неизбежности» которого пишет Грегори, не является параноиком — осуществив коллективизацию и добиваясь максимально результативных инвестиций, ему не было нужды ухудшать жизнь людей массовым террором — наоборот, он должен был пропагандировать, что «жить стало лучше» (и он это и делал). Этот Сталин является сознательным руководителем и экономистом, хотя и бездарным менеджером, порождающим перманентный хаос в управлении. И курс этого Сталина был продолжен следующими советскими руководителями.

Сталин, описанный у Баберовски, экономически безграмотен и психически невменяем. Из описания Баберовски выходит, что политическое руководство СССР и народ в целом жили в воображаемом экономическом пространстве — реальность заменил им марксизм-ленинизм. Считая выбранный курс безусловно верным, все огрехи самой идеи и её дурной реализации они списывали на врагов, которыми по необходимости становились невинные люди, выбранные практически наугад (иногда параноидальным произволом самого Сталина). В отличие от Сталина-экономиста, политика Сталина-параноика умерла вместе с ним. Террор прекратился почти сразу же после смерти диктатора — для Баберовски это аргумент в пользу неестественности и не-неизбежности сталинского курса, и в части террора он, безусловно, прав.

Оба этих Сталина, экономист и диктатор-параноик, почти не пересекаясь, каким-то образом сосуществовали. Как это получалось — это ещё одна странность, ещё одно противоречие, которое рано или поздно придётся объяснить.

Сталинизм

Продолжаю том за томом читать историю сталинизма… И когда что-то краем глаза замечаю вокруг на ту же тему, выделяю и читаю внимательнее.

Блюхер скончался от жестоких пыток (по заключению судмедэксперта, смерть наступила от закупорки легочной артерии тромбом, образовавшимся в венах таза; был вырван глаз) в Лефортовской тюрьме НКВД 9 ноября 1938 года. […] Только через 4 месяца, 10 марта 1939 года, судебные инстанции приговорили мертвого маршала к высшей мере наказания за «шпионаж в пользу Японии», «участие в антисоветской организации правых и в военном заговоре». Этим же решением к расстрелу были приговорены первая жена Блюхера Галина Покровская и жена брата Лидия Богуцкая. Еще через четыре дня расстреляли вторую жену [Блюхера] Галину Кольчугину. Третью — Глафиру Безверхову — еще ровно через два месяца Особое совещание при НКВД СССР приговорило к восьми годам исправительно-трудовых лагерей. Чуть раньше, в феврале, был расстрелян и брат Василия Константиновича капитан Павел Блюхер […] (по другим данным, умер в заключении в одном из лагерей на Урале 26 мая 1943 г.). До ареста Василия Блюхера были брошены в казематы НКВД его порученец Павлов и шофер Жданов… (http://nvo.ng.ru/history/2004-11-19/5_blukher.html)

У Йорга Баберовски я такого же начитался. Хотя его книжка называется «Красный террор», но автор вовсе не гоняется за ужасными фактами. Однако и не избегает их.

Вместе с наркомом Ежовым были расстреляны все его приближённые и близкие — всего 346 человек (стр. 190). Именно это мне напомнила статья о судьбе Блюхера.

Зверства были массовыми и ужасающими. Их нельзя было не заметить.

«В Иванове к осени 1937 г. сотрудниками НКВД было убито столько людей, что им оказалось не по силам вывезти из тюрем трупы расстрелянных, не привлекая внимания… В Орле жертв расстреливали за городом в близлежащих лесах… Уже через несколько дней после первых расстрелов колхозники из окружающих сёл обнаружили торчащие из земли кисти и ступни погребённых» (стр. 182)

После раздела Польши, 1940 г, депортация поляков. «Маленькие дети… погибали ещё во время транспортировки на вокзал. Один из выживших свидетелей вспоминает, что видел в Пшемысле замёрзших грудных детей, оставленных матерями на обочинах дорог…» (стр. 196)

«В Донбассе к апрелю 1938 года «органы» арестовали и расстреляли четверть всех инженеров и представителей заводской администрации. На некоторых предприятиях совсем не осталось специалистов, в результате чего производство остановилось.» (стр. 174)

«В течение осени 1937 года Сталин получал из всех регионов страны просьбы, в которых секретари местных комитетов партии настаивали на повышенных квотах [на аресты и расстрелы]. Как правило, Сталин давал своё согласие, чаще всего устно… но иногда и письменно… расписываясь на депешах, присланных из провинции… К декабрю 1937 года Политбюро повысило квоты по первой категории (расстрельной) ещё на 22500 человек, а по второй категории [регистрация и лагерь] — на 16800 человек. В конце января 1938 года Сталин отдал распоряжение арестовать до середины марта дополнительно ещё 57200 врагов народа, из них 48000 — расстрелять.» (стр. 180-181, приводится ссылка на материалы РСГАПИ).

И что более всего ужасает — это покорность, с которой люди давали себя унижать и уничтожать.

Сотрудник НКВД Шрейдер вспоминает о визите Кагановича в Иваново в 1937 году: «Каганович и Шкирятов назвали ряд фамилий руководящих работников, обвинив их в троцкизме и прочих грехах. Всех их тут же на пленуме исключили из партии и по выходе из зала арестовали… Каганович по нескольку раз в день звонил Сталину и докладывал ему о количестве арестованных. После каждого такого разговора он… требовал принять меры к ускорению дачи показаний…» (стр. 166-167). То есть люди сидят на собрании и ждут, когда назовут их фамилии. Их называют, они продолжают сидеть, выходят вместе со всеми, и на выходе их арестовывают, а потом пытают и расстреливают.

Война, 1942 год, борьба с пораженчеством на фронте и попытки остановить отступление. «Командир дивизии приказал построить перед собой солдат из проштрафившихся подразделений [тех, где были случаи дезертирства] и осыпал их оскорбительной руганью и проклятиями. Затем он прошёл вдоль рядов с револьвером в руке и выстрелами в лицо застрелил каждого десятого.» (стр. 214). Вооружённые люди стоят в строю и ждут, когда командир их расстреляет.

Выживший и выпущенный из ГУЛага на свободу в 1942 году польский офицер вынужден несколько дней жить на вокзале в Вологде вместе с сотнями других таких же отпущенных из лагеря несчастных, ночуя в зале ожидания. «Всякая попытка ночью перебраться через эту человеческую массу, чтобы добраться до ближайшей параши, почти всегда приводила к тому, что кто-то оказывался на грани смерти… Я и сам однажды наступил на чьё-то лицо… Каждое утро из зала выносили и сбрасывали в открытый товарный вагон по меньшей мере десяток трупов…» (стр. 194) Формально они все были свободные люди.

Продолжаем о сталинизме

Следующая книжка из той же серии — «Повседневный сталинизм» Шейлы Фицпатрик.

Главное, что содержит книга — это перечень примет советского быта, огромный, систематизированный и датированный, составленный по газетам и воспоминаниям. За одно это низкий поклон автору. А для меня книжка отлично дополняет труд Пола Грегори — отчасти подтверждая его, отчасти позволяя взглянуть на некоторые вещи с другой стороны.

Дефицит, жилищный вопрос, бараки и коммуналки, давка в транспорте, хулиганы, преступность на железной дороге, карточки, закрытое распределение, торгсины и коммерческие магазины, спекулянты, знакомства и связи, мифы и герои, стахановцы и общественницы, культура и «отсталость», праздники и развлечения, ссылки и тюрьмы, показательные процессы и способы укрыться от преследований, сбежавшие мужья, брак и семья, аборты и паспортизация — как много перебрала автор этих знакомых черт, событий, явлений!

На всё Фицпатрик смотрит «от человека». Это отчасти мешает построить некую общую модель происходившего, но и на этом уровне можно рассуждать и делать интересные заключения. Например, говоря о явлении покровительства (поиске людьми высокопоставленных знакомых, которые могли бы помочь им), Фицпатрик говорит следующее:

Покровительство существует во всех обществах. Отличительная черта покровительства в СССР в сталинскую эпоху — то, что государство являлось монопольным распределителем в условиях дефицита всех товаров и услуг. Монополия государства означала, что главной функцией государства стало распределение. Дефицит означал связь доступа к товарам и услугам с проритетами и привилегиями. Существовали формальные правила… но с их помощью нельзя было решать вопросы, поскольку избранная приоритетная группа всегда превышала сумму имеющихся благ. И тогда в дело вступало покровительство (и его ближайший родственник — блат). Окончательное решение было за бюрократами — но принимали они его не на формально-законнных, а на личных основаниях…

Из доказательств Мизеса и Хайека мы знаем, что дефицит неизбежен при попытках планирования экономики. У Пола Грегори сказано, что, даже если экономика не является полностью плановой, в модели «оседлого грабителя», неплохо подходящей к сталинскому периоду, диктатор будет стараться увеличивать инвестиции, снижая потребление и тем самым создавая дефицит. Результатом дефицита было появление привилегий и коррупция в бюрократическом аппарате. Фицпатрик подводит нас к мысли, что советское управление экономикой было недостаточно хорошим. Оно не создавало чёткой схемы работы экономики, а наоборот порождало хаос. И чем менее управляемой становилось хозяйство, тем хаотичнее были управляющие решения — отчасти из-за паники, отчасти под действием коррупции.

В сталинской России произвольно совершался не только террор. Награды — например, те, что сыпались на знаменитых стахановцев и прочих знатных людей — тоже давались произвольно. Вся бюрократия действовала произвольным образом… Политические лидеры совершали внезапные повороты в государственной политике… Всякий раз, когда такое случалось, нескольких произвольно выбранных козлов отпущения карали за чрезмерное рвение в проведении прежней политики. Таковы обстоятельства, порождавшие среди населения фатализм и пассивность…

Беззащитность перед непредсказуемой властью, дефицит, бедность приводили к разнообразным эксцессам — от приступов лояльности и массовых доносов до необъяснимого и бессмысленного оппонирования власти (анекдоты, публичные выступления против курса правительства) или полностью антиобщественного поведения (хулиганство, бандитизм).

Из-за возникшего хаоса в управлении и дефицита возникали и репрессии: и если «наверху» проходили политические процессы по явно выдуманным обвинениям (верхушка боролась за власть), то на местах обвинения были более «реальны» — часто они были связаны либо с неспособностью руководителей справляться с возложенными на них правительством задачами, либо с коррупцией. Отсюда ощущение современников, что репресии имели реальные основания. Впрочем, ещё одной причиной массового уничтожения людей были спускавшиеся из центра планы по выявлению врагов народа — не имея возможности противиться и спасая самих себя, люди выбирали жертвами кого-то из своего круга.

Таким образом, жизнь советского человека при Сталине была борьбой за выживание под угрозой политических преследований и экономических невзгод — это одна из основных мыслей книги.

«Бедные, злые…»

Либерализм и сталинизм

Услышав в интервью Ципко о серии книг о сталинизме, прочитал недавно «Политическую экономию сталинизма» Пола Грегори. Очень кстати пришлась книжка: недавно я читал Де Сото о невозможности социализма, и вот Грегори разбирает практику управления в СССР в тридцатые годы именно с опорой на критику социализма Мизеса и Хайека — из чего исходит и Де Сото.

Собственно, тезисы Мизеса и Хайека о невозможности «чистого» социализма Грегори и не оспаривает. Однако факт остаётся фактом: сталинская система существовала довольно долго, и это составляет один из вопросов, рассматриваемых Грегори. Другой вопрос — о целях Сталина при построении советской системы.

Ответ на вопрос о возможности достаточно догого существования советской экономики достаточно прост: эта экономика не была плановой в полной мере. Не было в её основе никакой научной организации планирования, а был управленческий хаос. Планы составлялись с различной степенью детальности (Политбюро рассматривало валовые показатели по отраслям и одновременно распределяло произведённые в Нижнем Новгороде автомобили с точностью до одной машины), планы не состыковывались друг с другом (плохо соотносились планы инвестиций и производственные планы, планы пятилетние, годовые и оперативные), планы запаздывали (годовые планы утверждались в лучшем случае в январе), планы основывались на неполной и недостоверной информации (сначала ВСНХ, а позже отраслевые наркоматы скрывали информацию от госплана, главки — от наркоматов, а предприятия — от главков). Тем самым советская экономика не опровергала тезис о невозможности плановой экономики, а отчасти и подтверждала его.

Несостоятельность планирования компенсировала «вторая» или «теневая» экономика. Теневая экономика — это отнюдь не только мелкая торговля из-под прилавка. Грегори рассказывает, что практически любое предприятие участвовало в теневой экономике, получая и продавая товары, в том числе производственные ресурсы, необходимые для выполнения плана. Приводится случай (кажется в Наркомтяжпроме), когда одно из предприятий смогло выполнить производственный план несмотря на то, что план по поставкам (то есть по обеспечению производства) был выполнен только на 50%. Или по тем же автомобилям: хотя Политбюро распределяло их очень точно, значительная их часть либо загадочным образом не доходила до получателей, либо машины сразу по получении признавались недоукомплектованными или бракованными и списывались, отправляясь куда-то ещё. В результате госплан не имел точных данных о количестве имеющихся автомобилей даже в основных советских учреждениях в Москве. Таким образом, идеи Мизеса и Хайека получают практическое подтверждение: планирование не способно учесть всех частностей рынка, рынок же, основываясь на сиюминутной ситуации, способен устранить все диспропорции — что и происходило.

Таким образом, попытка построения плановой экономики не удалась. Почему же номинально планирование оставалось средством управления экономикой? Грегори показывает, что различные планы имели различные цели. Пятилетний план играл практически только пропагандистскую роль, показывая людям желанную цель и обещая достижение этой цели («пряник»). В то же время оперативные планы (на срок меньше года) являлись средством сиюминутного управления, они постоянно и почти бессистемно пересматривались, создавая ощущение напряжения и постоянного стресса на местах («кнут»). И такое положение создавалось сознательно: только так можно было удерживать власть.

Грегори рассматривает несколько моделей диктатуры. От модели «научного управления» он отказывается прямо сразу. Модель «диктатора-рефери», модератора между лоббистскими группировками, может относиться к более поздним временам (Хрущёв, Брежнев), но при Сталине она не работала. Основной выбор делается между моделями «диктатора-эгоиста» и «оседлого грабителя». В первом случае целевой функцией диктатора является власть как таковая; во втором диктатор стремится развивать экономику с тем, чтобы обеспечить своей власти долголетие. Грегори показывает, что истина где-то посередине, но основной моделью оказывается всё же «оседлый грабитель». Более того, действия власти в соответствии с моделью «оседлого грабителя» были неизбежны, вне зависимости от конкретного персонажа, находившегося во главе государства.

НЭП усилил экономику страны и тем самым ослабил диктатуру партии; при этом политически и идеологически СССР и в середине 1920-х годов был тоталитарным государством. Чтобы сохранить диктатуру, власть должна была взять на себя развитие экономики, и более того, проводить это развитие ускоренными темпами. Единственным возможным путём такого развития была индустриализация. Единственным доступным ресурсом — крестьянство. Экспроприировав крестьян, власть могла обеспечить «первоначальное накопление капитала» для индустриализации. Экспроприация проходила сначала путём принуждения крестьян к продаже хлеба государству по заниженным ценам (хлебозаготовки), а когда эта политика вызвала сопротивление, власти пришлось применить силу и начать коллективизацию. Отобранный таким образом хлеб шёл на экспорт, обеспечивая валютные поступления для закупки промышленного оборудования и технологий (кредиты после дефолта 1918 года были недоступны). Таким образом, экспроприация крестьян обеспечила рост инвестиций в промышленности. Грегори показывает, что только рост инвестиций может быть основной целью диктатора в модели «оседлого грабителя».

Одновременно источником дополнительных инвестиций должна становиться и прибавочная стоимость, получаемая в результате промышленного производства. Для этого нужно стараться увеличивать производительность труда, не увеличивая зарплаты. Однако при определённом соотношении затрачиваемых усилий и выплачиваемого вознаграждения рабочий осознаёт, что зарплата не является адекватной и теряет стимул к работе, и производство падает. С другой стороны, чересчур высокие зарплаты сводят на нет возможность инвестиций. Таким образом, власть должна была находить оптимальный уровень зарплат, при котором рабочй не терял интерес к труду, а инвестиции были бы максимальны. Очевидно, что мотивация рабочих имеет не столько экономическую, сколько психологическую основу; одна и та же зарплата может казаться в одно время достаточной, а в другое время недостаточной мотивацией. Отсюда лавирование советской власти между увеличением инвестиций (основной целью) и повышением качества жизни (необходимое отступление). При этом ощущение народа, что «жить стало веселей», часто старались вызвать не через реальное улучшение жизни, а при помощи пропаганды.

В 1928-29 произошёл «кризис хлебозаготовок» (государство понизило закупочные цены на хлеб, при этом рыночные цены росли, и крестьянство отказалось продавать хлеб государству), в 1930 началась коллективизация. Первая пятилетка началась мощным ростом инвестиций и промышленного производства, но закончилась падением производства зерна и снижением уровня производительности в промышленности — возник лозунг «жить стало лучше, жить стало веселей», отменили хлебные карточки, началась пропаганда счастливой жизни и изобилия, правительство занялось обеспечением, с одной стороны, крестьян промышленными товарами и, с другой стороны, обеспечением городов продуктами — инвестиции в 1934 году снизились. В 1936 опять началось закручивание гаек, пошёл рост инвестиций, дошло до Большого террора в 1937-38 — и в 1939 вновь послабление (рост потребления, сокращение инвестиций).

Одно из интересных следствий этих рассуждений заключается в том, что Сталин действительно «принял Россию с сохой, а оставил с атомной бомбой» — то есть ускоренное развитие промышленности в рамках модели «оседлого грабителя» в самом деле оказывается заслугой большевистской диктатуры, и не будь её, индустриализация России шла бы гораздо медленнее, в том числе к началу 1940-х уровень развития промышленности, особенно тяжёлой промышленности, был бы ниже. Правда, нужно принимать во внимание то, что роль личности Сталина в рамках модели не так велика — любой диктатор на его месте вынужден был бы делать то же самое. Кроме того, индустриализация оказывается «в одном пакете» с диктатурой, раскулачиванием и общим снижением уровня жизни — эти вещи нельзя разделить, и диктатура в этом наборе оказывается первопричиной.

PS. Кстати, Хлевнюк — один из наиболее цитируемых наших авторов по теме.

Время для цитат: А.Ципко у Дм.Киселёва на «Вести FM»

Ципко мне давно и долго нравился — ещё с 1980-х годов. Но в последнее время я как-то списал его из интересных людей (как и Миграняна и других, людей заведомо конъюнктурных). Однако вот послушал — ну всё-таки не всё потеряно, к счастью! И Вести FM отчасти реабилитировались в моих глазах — а то я как-то всё в последнее время на омерзительного Кононенко попадал и других агитаторов.

Вести FM, 12 октября 2008, 17:17 — 18:00.
Слушать: http://www.moskva.fm/play/4023/1223817447

Передача была о Сталине, — из-за о предстоящей в декабре конференции историков о сталинизме, и из-за к слову упомянутой книжной серии «История сталинизма», состоящей из работ по большей части зарубежных историков и видимо действительно очень интересной. Киселёв пытался пропиарить проект «Имя России», но гости вежливо обходили молчанием :)

В общем и целом Ципко и директор издательства, выпускающего серию, просто рассуждали о сталинизме.

А.Ципко:

Нация в широком смысле слова, социум — не имеет права на существование, если она не существует в рамках каких-то моральных координат. Можно искать причины, почему Сталин пользуется популярностью — ностальгия об утерянной стране, о великой державе, ностальгия о порядке, есть много причин. Но обращает на себя внимание, что в нашем сознании ценность суверенитета, государственничества абсолютно не соотносится с моральными ценностями, и это чрезвычайно опасно. Потому что если вы оцениваете государственного деятеля только с точки зрения каких-то побед, но не в рамках морали, вы тем самым даёте карт-бланш будущим правителям находиться вне морали в надежде на то, что им простят все прегрешения, как простили Сталина. С исторической национальной перспективы это непозволительно.

Что меня пугает, что наше поколение имело возможность в рамках марксистской идеологии осудить многие несомненные преступления Сталина — перегибы коллективизации и т.д., это было возможно. И вдруг, через двадцать лет после распада социализма и коммунизма, когда должна была произойти реставрация нормальных европейских ценностей, вдруг мы возвращаемся от эпохи Хрущёва и Брежнева назад к эпохе Сталина!

Война имеет огромное значение для национального самосознания. Но если мы не говорим о цене, то мы начинаем думать, что якобы мы не можем ни развиваться, ни сохранять государственность без того, чтобы убивать друг друга! Мы формируем сознание покалеченной нации — вот что мы делаем оправданием сталинизма!

С точки зрения морально-духовной мы одно из самых эгоистических обществ в мире. Люди после распада СССР заняты самовыживанием, они эгоистичны, эгоцентричны… И отсюда причины такого поразительного равнодушия к тем, кто жил до них, кто страдал… Это связано с переходным каким-то временем. Но за этим стоят и ещё более глубокие причины. Неразвитое национальное самосознание (в европейском смысле), как какой-то общности и связанности моей судьбы с судьбой моего народа… Террор идеологический идёт от фанатизма, от ослепления идеей, и в наше время об этом говорить нельзя, но привычка сорить людьми, недооценка жизни своей и чужой — это очень глубоко сидит в нас, и это не преодолено.

Я думаю, что всем, кто серьёзно хочет оценить нынешнее духовное состояние российской нации, есть смысл ещё раз перечитать классику русской общественной мысли, и в частности «Из глубины», где и даётся анализ причин поразительного, ужасного террора времён Гражданской войны. И там есть и у Бердяева, и у Франка, что наше равнодушие к конкретному человеку, к каким-то моральным аспектам является следствием нашего увлечения надмирными идеями. И отсюда же — говорят, что Сталин создал мировую державу и т.д., но никто не задумывается о том, что не было ничего более нежизнеспособного, чем это содружество социалистических государств. Это увлечение искусственным величием выглядит крайне духовным, но за ним стоит элементарный духовный нигилизм.

Такие в общем-то почти банальные вещи на самом деле очень важны — их почему-то часто забывают.

Почему мне не нравится курс Путина/Медведева

За обедом зашёл разговор о том, почему я считаю нынешний курс вредным. Я сказал, что Путин ведёт страну в 1937-й год. Они потребовали пояснить… Пришлось собраться и подумать.

Что такое «1937-й год«

Когда руководство страны верит только в прямое государственное управление страной, полностью исключая из рассмотрения вопрос регулирования свободных отношений между людьми (в частности торговли) и преследуя людей за попытки самостоятельно, вне государства решать свои вопросы, социальная жизнь приходит состояние дисбаланса: государство не может всё предусмотреть и за всем уследить. Дефицит одних товаров и перепроизводство других становятся нормой. Это увеличивает недовольство людей, растёт непредсказуемость ответа экономики на управляющие действия правительства — всё это заставляет руководство проводить всё более строгое регулирование, всё дальше усугубляя ситуацию.

Неудачи списываются на «врагов», внутренних или внешних. Поиск злонамеренных врагов является отражением той же веры в возможность тотального управления: в этой идеологии всё полезное оказывается запланированным, и так же все непредусмотренные случайности и ошибки, зеркально, превращаются в такой же план, но уже враждебный. Понятно, что объяснение неудач происками врагов требует активной пропаганды. Усиливается давление на свободу информации — публичные дискуссии не поощряются или запрещаются. Ограничение свободы информации вновь усиливает дисбалансы в обществе и так далее. На каком-то этапе этой спирали руководство страны оказывается вынуждено переходить к полностью «армейскому» способу управления страной — страна превращается в большую казарму, любой труд становится обязательным и подневольным, любое самостоятельное желание или действие исключается.

По мере усиления централизованного регулирования и роста управленческой системы растёт её собственная неуправляемость — не только в части непредсказуемости издержек и уровня потребления и связанных с ними перепроизводства и дефицита, но и в смысле коррупции. Любой человек, в том числе участвующий на каком-то уровне в управлении страной, имеет свои частные интересы, и использует своё положение для их достижения. Частным случаем использования аппарата управления для достижения личных целей и является террор — полиция, следователи, прокурорские работники и суд начинают решать свои вопросы или работать по заказу высших руководителей страны. Закон превращается из результата общественного консенсуса («общественный договор») в институт всеобщего принуждения и подавления.

Растёт пропасть между «воображаемым», идеальным механизмом функционирования экономики и общества в целом (план, общая цель, организованность) — и реальным состоянием дел (хаос, дисбаланс, коррупция — и попытки людей справиться с насильственным государственным порядком). Руководство страны оказывается в неком виртуальном мире, где всё послушно их воле, в то время как это далеко не так.

Рано или поздно возникают нарушения общего порядка с разнообразными, но всегда негативными последствями для общества. Степень катастрофичности последствий зависит как от того, на каком витке спирали произойдёт отказ от социалистических методов управления, так и от мощности экономики, терпеливости общества и т.д.. Первым признаком разрушения является возникновение сильной системной теневой экономики (приписки в государственных контрольных органах, «левое» производство, контролируемое чиновниками, «чёрный рынок» потребительских товаров). Конечным итогом является разрушение системы централизованного управления экономикой и, возможно, разрушение государства. Например, в СССР в 1991 году в условиях всеобщего дефицита верхний уровень управления был отброшен, а реальное управление финансовыми потоками и страной в целом было перехвачено вторым уровнем — союзными республиками, что повлекло дезинтеграцию государства и расчленение страны. Аналогичные процессы происходили в СФРЮ и ЧССР.

Таким образом, «1937-й год» обозначает (1) спираль развития тоталитаризма и (2) экономическую неустойчивость и в конечном счёте крах. И то, и другое — суть нарушения нормального развития общества, ограничение возможностей развития и роста благосостояния каждого человека.

Сильное государство

Миф о сильном государстве стал основой как для действий правительства Путина по построению «вертикали власти», так и для оправданий действий многочисленных русских диктаторов от Петра Великого до того же Сталина — сильное государство считается безусловным благом. Однако это далеко  не однозначно так. Запад, следуя логике своего развития, последовательно отказывается от самовластия — ограничением монархии, отказом от монархии и разделением ветвей власти. И это важно понять — суть разделения властей не в более удобной процедуре и разделении «профессий», а в создании эффективного взаимного контроля между высшими органами государства, чтобы избежать чрезмерного и бесконтрольного усиления государства.

Даже из собственного опыта могу сказать: для принятия любого решения нужен собеседник, оппонент. Истина рождается, конечно, не только в споре; но преимущество спора заключается в том, что конструктивный спор всегда приближает к истине. Государству в целом для принятия взвешенных решений нужен собеседник — народ, обсуждающий его действия в открытой печати и одобряющий его действия на выборах и референдумах; внутри государства диалог организуется между ветвями власти, и он служит тому же: созданию системы принятия взвешенных и выверенных решений. Единовластие исключает такой диалог, этим оно и опасно — любое решение власти может оказаться ошибочным.

Единовластные системы имеют и ещё один серьёзный недостаток — они не решают вопрос передачи власти. Даже если соблюдается формальная сменяемость лидеров, каждый новый лидер приобретает такую огромную власть, что это сильно сказывается на работоспособности государства. В случае же смерти несменяемого диктатора (какими были генеральные секретари ЦК КПСС в СССР) почти неизбежной оказывается драка у опустевшего трона. Сталинисты обвиняют Хрущёва в развале сталинской системы и предательстве, и точно так же Горбачёва. Но Хрущёв и Горбачёв оба были «запрограммированы» предыдущим правлением: после смерти очередного генсека, особенно долгожителя, всегда начиналась драка «тонкошеих вождей», и победжал в ней тот, кто казался остальным наименее опасным — Хрущёв при Сталине был далеко не на первых ролях, Брежнев был тёмной лошадкой, Горбачёв с трудом набрал большинство голосов членов Политбюро. Но получив власть, такой человек постарается любым способом избавиться от тех, кто был против него, и получить твёрдую поддержку большинства, назначая своих ставленников на все возможные посты. В качестве идеологии Хрущёв для себя выбрал критику Сталина, Горбачёв — перестройку и ускорение. Но в аппаратной борьбе и то, и другое имело одинаковый смысл. Так поступил и Сталин, в 1924 году организовав «лениниский призыв» в партию. Так поступали и Хрущёв, Брежнев и Горбачёв — добиваясь лидерского положения, они совершали кадровую революцию в руководстве и открещивались от предшественников, нарушая преемственность власти.

Российское государство, каким оно стало при Путине, очевидно строится на единовластии и отказе от разделения властей и свободы политической дискуссии в обществе. Тем самым все перечисленные выше риски вновь, как и при советской власти, актуальны для России.

Что мы видим у нас

Все примеры «экономического чуда» (будь то Европа или Азия) базировались на одних и тех же принципах: повышение нормы накопления, консолидация накопленных средств в банках, инвестирование их в обрабатывающие отрасли, господдержка экспорта продукции этих обрабатывающих отраслей. У нас всё делается ровно наоборот.

Стимулируется не только потребление, но даже потребление в кредит. Возможно, речь идёт о поддержке производства через увеличение платёжеспособного спроса, и это, в общем, логично — но только практика показывает, что эффективнее с точки зрения экономического роста вкладывать деньги не в торговлю (где возможны искажения цен и конкуренция с импортными товарами), а в производство — через банки. У нас этого почти не происходит, а растущие отрасли часто работают либо на западных инвестициях (пищевая промышленность), либо на экспорт (металлургия, добывающие отрасли) — тем самым поддержка внутреннего спроса на их росте не сказывается. Огромный рост можно отметить в строительстве — и этот рост и правда обеспечен спросом на внутреннем рынке, в том числе большим количеством свободных денег. Известно количество возникших на этом рынке перекосов — и получается, что политика стимулирования спроса не привела практически ни к чему хорошему.

Азиатские молодые растущие экономики расцвели на производстве на экспорт — этим они обеспечивали приток валюты и повышали занятость. Инвестиции обеспечивались банками за счёт сбережений населения. В нашем экспорте доминируют добывающие отрасли (углеводороды, металлы), банковская отрасль практически не исполняет свою роль, кредиты для инвестиций привлекаются из-за рубежа, страховой системы, способной поддержать долгосрочные инвестиции в производство, также практически не существует. Никакой базы для роста экономики не создаётся.

Экономика сильно монополизирована. Возникают «пузыри» (строительство, недвижимость, финансы), явно показывающие наличие деформаций в экономике — рынок недостаточно свободен, капитал концентрируется в отдельных отраслях, не находя других областей для применения. Государственное регулирование в этой области крайне слабое, антимонопольная служба (ФАС) используется только как орудия преследования неугодных, а не для создания конкурентной среды. Систематически создаются сложности для малого бизнеса — достаточно посмотреть на Москву с её постоянно усиливающимися запретами на торговлю и неизживаемым «крышеванием» всего и вся различными силовыми государственными органами.

Цены иногда напрямую регулируются государством путём заключения разнообразных картельных соглашений (цены на бензин, на продовольствие) или явного указания государством коридора допустимых колебаний. Корпоративные споры также часто решаются на уровне правительства (последние случаи — «Мечел», BP). Государство активно проводит политику ренационализации (самый мощный пример — ЮКОС). «Национальные проекты» (т.е. прямые государственные финансовые вложения) становятся приоритетным способом решения вопросов в экономике. Создаются госкорпорации, продолжающие линию на вмешательство государства в экономику.

Налицо тенденция — отказ от конкурентной рыночной самоорганизации общества и движение в сторону усиления госуправления. То есть социализм. При явной ориентированности руководства страной на «государственнические» методы — пренебрежение развитием банковской отрасли, развитием бизнеса в целом выглядит неслучайным. Воспитанные в СССР, нынешние руководители страны, судя по всему, не понимают, что банк — это не только банка с деньгами, и поэтому предпочитают банковской системе государственный бюджет. Они не понимают разницы между капиталом и деньгами, и поэтому финансирование из госбюджета считают достаточным условием развития экономики. Они не понимают работы денег как института, например инфляция для них — только изменение масштаба цен, и потому второстепенный вопрос. Социализм предполагает, что существует некая объективная (или заданная) «справедливая» ценность для каждого товара, и из этих статичных цен можно сложить структуру взаимодействия людей, организаций и институтов, устремив всю конструкцию к удвоению ВВП, или к модернизации производства, или куда угодно. Здесь что ни тезис, то наивность и ошибка — но, судя по всему, именно из такого представления исходит руководство России. (По правде сказать, и почти всегда в истории исходило именно из этого — начиная с Петра, Россию строят по выдуманным чертежам).

Одновременно с ростом государственного вмешательства в экономику, происходит рост коррупции. Подобно тому, как в 1990-е создавались олигархические бизнес-империи (общественное мнение считало их украденными у народа), сейчас возникают госкорпорации. Они практически не подконтрольны государству и используются для вывода огромного государственного капитала в частные руки. Можно вспомнить тот же ЮКОС, de facto национализированный за государственный счёт, но перешедший в управление Роснефти; или историю IPO той же Роснефти, выручка от продажи госпакета акций которой пошла не в бюджет, а на счета самой компании; можно вспомнить частную компанию Gunvor, получающую сверхприбыли от торговли российской нефтью и т.д..

Коррупция существует и помимо госкорпораций — на всех уровнях управления, это признано официально. «Крышевание» бизнесов госструктурами является общей практикой — от любого мелкого рынка в провинции и до Кремля. Тем самым, налицо уже не только движение к наращиванию госуправления, но и признаки его разложения.

Разумеется, всегда есть теоретическая возможность признать госрегулирование ошибочной стратегией и перейти либо к стадии, аналогичной брежневскому пред-перестроечному периоду, либо прямо заняться очередной перестройкой — демократизацией госуправления и освобождением экономики. Однако отсутствие информационной свободы создаёт ложное ощущение стабильности, в виртуальном мире всё более чем благополучно. Происходящие иногда выступления населения носят случайный характер (отдельные забастовки или выступления по конкретным поводам, вроде точечной застройки или монетизации льгот), что позволяет считать их не проявлениями системного кризиса, а частными проблемами. Правящий класс бюрократии не заинтересован в изменении, так как действующая система позволяет управленцам получать большие личные выгоды (номенклатурную ренту). Вырастающая на глазах идеология «России побеждающей» также не даёт свернуть с выбранного пути. Таким образом, можно предсказывать, что малейшее ухудшение конъюнктуры, а тем более экономический кризис приведут не к либеральному решению, а к очередному «закручиванию гаек».

Есть также основания считать, что в стране существуют группы влияния, намеренно провоцирующие ухудшение ситуации в надежде получить дивиденды от перевода экономики на мобилизационный режим (ВПК, «силовики»). Возможно, авантюра с грузинской войной как раз стала одним из выступлений этой партии, в результате градус враждебности между Россией и Западом сильно вырос.

Дальнейшее развитие

Можно предполагать, что в ближайшее время степень регулирования жизни государством будет только возрастать, диспропорции в экономике будут по-прежнему увеличиваться, покрываясь пропагандой и поиском врагов в первую очередь внутри правящего класса и за рубежом. Демократия и разделение властей уже свёрнуты и заменены единовластием президента, а формальные полномочия президента размыты наступившим двоевластием и непрозрачностью принятия решений. Эта ситуация структурно повторяет именно 1930-е годы. Можно уже видеть шпиономанию, происходят сфабрикованные судебные процессы — в 1930-е процессы были направлены против высших руководителей страны, сейчас мишенями становятся крупные собственники и менеджеры, в чём-то эти позиции аналогичны. Как и в 1930-е, всё происходит на фоне тотального усиления госрегулирования.

Насколько ужасным будет наше будущее, сказать трудно, физическое уничтожение миллионов людей или массовые репрессии другого рода, без убийств (переселения, принудительные работы) — не обязательное условие мобилизационной экономики. Но дербан ЮКОСа тоже не был так уж необходим, Путин до последнего говорил, что банкротства ЮКОСа не будет — а другие крупные компании после ЮКОСа, судя по всему, пошли на какие-то соглашения с государством и не были национализированы — это показывает, что и ЮКОС мог бы сохраниться, не будь Ходорковский столь неуступчив. Точно так же в последние лет пять мы наблюдали, как руководство России тщательно портило отношения с соседними странами в рамках СНГ, приведя эту организацию к полному ничтожеству — было ли это необходимо? А сейчас мы наблюдаем, как руководство России не менее тщательно портит отношения с Западом — зачем? Из-за Осетии? Да даже Крым оттяпать у Украины гораздо проще при условии хороших отношений со всеми. Собственно, в этом и заключается опасность: в произвольности и непредсказуемости действий власти. Захотят — они ведь и правда 1937-й устроят.

Культ бесстыдства: новый учебник истории

Диалектика: сначала сталинские репрессии скрывали, потом данные опубликовали и репрессии осудили, а теперь уже готовы оправдывать. Это очень в русле нынешних модных взглядов — смеси бесстыдства, крайнего цинизма и веры в «сильное государство» — был бы сильным царь, и уже всё равно, куда идти.

Вот опять представили очередной учебник истории (via http://radgost.livejournal.com/1197601.html).

Признавая факт расстрела польских военнопленных в Катыни сотрудниками НКВД, авторы пишут, что «это был не просто вопрос политической целесообразности, но и ответ за гибель многих (десятков) тысяч красноармейцев в польском плену после войны 1920 года, инициатором которой была не Советская Россия, а Польша». То есть фактически вводится в обиход понятие «справедливого» исторического возмездия.

Подставляя хоть какую-то «рациональность» в сюжет преступления, можно создать иллюзию его оправданности — особенно с «исторической точки зрения»: хэппи энд оправдывает всё. Этим и пользуются. Хотя играют с огнём: так можно всё что угодно оправдать — а между тем моральные устои как правило нерациональны, это тоже надо помнить.

Ну и о репрессиях…

Цитируем. «Важно показать две составляющие этой проблемы. Первая относится к числу объективных факторов. Сопротивление курсу Сталина на форсированную модернизацию и опасения лидера страны утратить контроль над ситуацией было главной причиной «большого террора». Являясь единственной партией, ВКП (б) была и единственным каналом «обратной связи» для власти. В итоге под влиянием нараставших оппозиционных настроений в обществе она становилась питательной средой для формирования различных идейных и политических групп и течений, утрачивала свою монолитность. Это грозило не только Сталину утратой позиций в руководстве и даже физическим устранением (что наглядно продемонстрировало голосование на 17-м съезде ВКП (б)). Это создавало угрозу общей политической дестабилизации. Активность эмигрантских группировок усиливала эти опасения. Опыт использования внешними силами «пятых колонн» в других странах (Испания — самый яркий пример) внимательно изучался руководством СССР. К тому же Сталин не без основания мог считать тех, кто начинал военную карьеру в Гражданскую войну, «выкормышами» Троцкого. Перед войной между компетентностью и преданностью Сталин выбрал преданность командования армией и вообще бюрократии. Вполне реальными были негативные настроения в армейском руководстве, которые не могли быть сброшены со счетов. Это было особенно важно с учетом опасения совершения терактов против руководителей страны. Убийство С.М. Кирова в этой связи стало катализатором уже назревших процессов. Популярными в партийной бюрократии были идеи правых (Бухарина и К), с которыми нужно было вести не только идейную, но и политическую борьбу. Сталин не знал, от кого именно можно ожидать удара, поэтому с его стороны последовал удар по всем известным группам и течениям, а также по всем, кто не был его безусловным единомышленником и союзником. Вторая же сторона вопроса лежит в сфере субъективных причин «большого террора». Она связана, с одной стороны, с доктринальными особенностями большевистской идеологии и практики, а с другой — с личностью самого Сталина».
После такого анализа авторы делают соответствующий вывод и дают ценные методические указания: «Таким образом, важно показать, что Сталин действовал в конкретно-исторической ситуации, действовал (как управленец) вполне рационально — как охранитель системы, как последовательный сторонник преобразования страны в индустриальное общество, управляемое из единого центра, как лидер страны, которой в самом ближайшем будущем угрожает большая война».

Тут что ни слово, то либо враньё, либо приговор самому Сталину. Приговор, например, в том, что Сталин уничтожал всех вокруг ради сохранения собственной власти, и только ради этого — это практически написано открыто. Альтернативы его курсу (правые или левые), судя по всему, просто не рассматриваются. (А ведь мы даже представить себе не можем, каким мог бы быть политический ландшафт России в 1930-х, не будь у нас тоталитаризма. Мы знаем, какие партии могли бы быть популярны в Польше без Пилсудского или Германии без Гитлера — но мы совершенно не значем ничего подобного о России).

Пример вранья — то, что курс Сталина (коллективизация, индустриализация, ставка на «преданность» в ущерб «профессиональности») и собственно террор — всё оправдывается будущей войной. Но если «процессы назрели» уже в 1934-м году, когда Гитлер ещё только начинал разворачиваться в Германии, понятно, что к реально произошедшей войне это отношения иметь не могло.

Наконец, не ставится под сомнение социализм как система централизованного планирования и принуждения — обанкротившийся уже к тому времени как идея. «Индустриальное общество, управляемое из единого центра» — утопия, а Сталин упорно пытался создать именно такую структуру, что ещё долго будет «аукаться» России.

Но всё оправдывается «рациональностью», причём навязываемой событиям post factum. Получилось же? Что получилось, почему, и чего хотели с самого начала — неважно. Что-то получилось — значит всё правильно.

Естественное состояние

По-моему, интервью шекспировской какой-то неизмеримой глубины… «Дядя» — как Клавдий…

Кира Аллилуева в The New Times.

Сначала арестовали мою маму. Арест случился 21 декабря 1947 года, в мамин день рождения! Мы были дома. Раздался звонок в дверь, входит высокий мужчина, с ним еще двое, и говорит: «А где ваша мама?» Я отвечаю: «А мама вон там — шьет платье, сидит в комнате». Я в это время репетировала для Малого театра какую-то роль, для водевиля, и вдруг слышу, мама говорит: «Ну, от тюрьмы и от сумы не отказываются », — и идет. Я когда услыхала «от тюрьмы», выскочила к ней навстречу, а она меня оттолкнула… Оказывается, она хотела броситься с восьмого этажа в лестничный пролет, а я ей не дала. Так случайно получилось.

Потом я стала ходить и искать маму. Как и все. Потому что тогда очень много было арестов. И нигде ее фамилии не было, в общем, так я маму тогда и не нашла. Потом пришли и за мной. Это было уже в 1948 году. Был вечер, я уже готовилась спать, и вдруг опять звонок в дверь. Мой маленький брат Сашенька открыл дверь и мне говорит: «Кира, это тебя спрашивают». Мне сказали: «Кира Павловна, оденьтесь тепло». Я не помню даже, что взяла. Кажется, совершенно не то, что надо было. И вот меня посадили в машину и повезли на Лубянку. Потом меня отправили в «Лефортово».

— А следователи знали, что вы племянница Сталина?

Ну еще бы они не знали! Иосиф Виссарионович все и затеял. Папа уже умер к этому времени, а Сталин решил, что мама отравила папу. И всех нас надо было посадить. Всетаки дядя был параноик, и у него были такие периоды, когда он всех ненавидел и не хотел никого видеть.

— Почему Сталин вообще сажал Аллилуевых, как вы думаете?

Не знаю. По-моему, он параноик был. Я не знаю, за что… Он ведь тоже когда-то сидел, и дедушка его прятал, дедушка ему посылал еду. Вот мы и удивлялись, никогда не могли понять — как он мог нас посадить? Когда дедушка ему помогал…

— Скажите, а в семье какое было отношение к Иосифу Виссарионовичу?

Очень хорошее, ну, до арестов, конечно. Он же нам ничего плохого не делал. Мы просто были поражены. Решили, что все-таки параноик. Он расстреливал, потом перестал, потом опять… какая-то на него волна находила такой жестокости.

— Вы простили его?

Да, я его давно простила. Во-первых, я скажу — я незлобная. И во-вторых, я никогда его нигде не ругала. А что я его буду ругать? Мне от этого легче будет?

— Сейчас опять с любовью стали говорить о Сталине. Как вы к этому относитесь?

Народу нужен фюрер. Хотят какой-то силы — чтобы хозяин был сильный, чтобы его все любили и уважали. В нашей стране это, помоему, естественное состояние.

И в том же номере — Ю.П.Любимов:

Вы знаете, сейчас ведь нет никакого смысла в политическом театре. Подтекст, эзопов язык — все это никому не нужно. Всем все ясно. Будущее определено. Сюрпризов больше не будет.

— Как должно реагировать искусство на такую ситуацию?

Искусство сейчас вообще в сложной ситуации, потому что кругом халтура. К тому же еще царит дурной театр: все шоумены — политики, бизнесмены, правительство. Все кривляются, все что-то представляют. А что такое реальная политика — это вопрос… По-моему, каждый художник должен реагировать на эту ситуацию по-своему. Если я скажу, как надо ставить, это будет похоже на какой-то указ: «Сейчас надо так, а не иначе!» А зачем? Сейчас политиками не надо заниматься. Они не проявляют к нам интереса — зачем к ним проявлять интерес?

Игнорировать?

Заниматься своим делом. Не обращая внимания на игры властей.