Велик и страшен

Сколько он этого хламу выбрасывал в коридор на общее расхищение, а сундук продать нельзя, в него засел принцип казенный. Все крестьяне зарятся на этот сундук, он повсюду известен, и продай его, он, Алпатов, будет в согласии со всей лесной обезьяной. Но нельзя быть согласным с русской лесной обезьяной. Идейная обезьяна та понимает внешнюю сторону и достигает идеала своей работой, изменяет, подчищает, сортирует, вычисляет и небольшую хотя сумму отпускает на дело истинного творчества жизни, сознавая все-таки, что она — обезьяна, и доходит до жизни, но не она творит жизнь. А лесная психологическая обезьяна так схватывает сущность творческого человека: тот не работает мускульно, а только пишет на белой бумаге, читает, учит, и ей кажется это очень легко и приятно.
Отчего это? Оттого, что она живет стаей в своем лесу и эта стая называется ложно община, мир, как ложно этой же стаей понимается слово «коммуна» не как собор, а как легион. В стае работают все горбом, носят, возят все на себе, тут не признают машины, выдумки, мерой творческого процесса считают пуд муки, добытый обреченностью на бытие, где телушка много дороже ребенка, где праздник, если отелится корова телушкой, и горе, если женщина родит девочку. Тут добывается пуд, страшный, как смерть, оттого что все, кроме этого пуда, считается хитростью.
Во вшивом поезде, несущем заразу и смерть, пуд едет по всей Руси и определяет собой все бытие, и это бытие — зараза и смерть животная. Из-под чугунной тяжести веков вырвался этот пуд на один какой-то миг и только для того, чтобы опозорить крест человека: пуд обращается в бархат, в ротонду, в шкаф величиной в пол-избы. И этот же пуд обращает коммуну-собор в легион. (Пришвин, «Мирская чаша»)

Созерцая озеро годами, рыбак думал все об одном и том же – об интересе смерти. Захар Павлович его отговаривал: «Нет там ничего особого: так, что-нибудь тесное». Через год рыбак не вытерпел и бросился с лодки в озеро, связав себе ноги веревкой, чтобы нечаянно не поплыть. Втайне он вообще не верил в смерть, главное, же, он хотел посмотреть – что там есть: может быть, гораздо интересней, чем жить в селе или на берегу озера; он видел смерть как другую губернию, которая расположена под небом, будто на дне прохладной воды, – и она его влекла. Некоторые мужики, которым рыбак говорил о своем намерении пожить в смерти и вернуться, отговаривали его, а другие соглашались с ним: «Что ж, испыток не убыток, Митрий Иваныч. Пробуй, потом нам расскажешь». Дмитрий Иванович попробовал: его вытащили из озера через трое суток и похоронили у ограды на сельском погосте. (Чевенгур)

Девушка-хромоножка пришла к нам с улицы, длинной, как бестрамвайная ночь. Она кладет свой костыль в сторону и торопится поскорее сесть, чтобы быть похожей на всех. Кто эта безмужница? — Легкая кавалерия…
Мы стреляем друг у друга папиросы и правим свою китайщину, зашифровывая в животно-трусливые формулы великое, могучее, запретное понятие класса. Животный страх стучит на машинках, животный страх ведет китайскую правку на листах клозетной бумаги, строчит доносы, бьет по лежачим, требует казни для пленников. Как мальчишки топят всенародно котенка на Москва-реке, так наши взрослые ребята играючи нажимают, на большой перемене масло жмут: — Эй, навались, жми, да так, чтобы не видно было того самого, кого жмут, — таково освященное правило самосуда.
Приказчик на Ордынке работницу обвесил — убей его!
Кассирша обсчиталась на пятак — убей ее!
Директор сдуру подмахнул чепуху — убей его!
Мужик припрятал в амбар рожь — убей его! (Мандельштам)

Ещё о Данииле Сысоеве

Даниил, конечно, обо мне не знает и не помнит (а я напоминать не стану), но в моей жизни — какой важный, какой необходимый он человек! Я просто семимильными шагами продвигаюсь, и всё благодаря ему. Он ставит замечательно вопросы так, что ответ просто сам собой возникает.

Вот Даниил высказался о Льве Толстом. Фрагменты этого его выступления:

Я действительно считаю его бездарностью. Немыслимо много ненужных слов. Бедный слог. Глупая философия. Не случайно большинство читателей (но не я ) пропускают философские главы в «Войне и мире».  Думаю, что величие Толстого также искусственно создано нашей либеральной интеллегенцией, как и величие Чернышевского. Уровень литературы приблизительно тот же.  Любая попытка сравнить Толстого с Пушкиным, Достоевским, Блоком, Георгием Ивановым, Булгаковым или даже с Дашковой и Пелевиным показывает его полную бездарность.

Я убежден, что «талант» Толстого — просто липа, «черный пиар»… [Толстой] был наглый бездарный графоман с философией достойной околоподьездного алкоголика. Он создал свою секту, и его использовали в качестве тарана против Церкви и Империи. Та же ситуация как и с бездарным самоучкой Дарвиным, не имевшим никакого образования. Вообще мне кажется, что антихристианская пропаганда последних двух веков — просто торжество наглого хама, которая как в сказке про голого короля поднимает на пьедестал всякую бездарь, лишь бы она была достаточно мерзкая. 

[орфография и пунктуация авторские]

В другом месте и по другому поводу сегодня видел — «Полутораумные кажутся полоумными тому, кому доступна треть их ума…»

Но вот надо же именно сейчас мне это прочесть (а ему написать)! Дело в том, что сейчас как раз я Толстого и перечитываю, и как раз «Войну и мир», — и стараюсь ничего не пропускать. Полностью не читал со школьных времён, и сейчас пребываю в совершенном восторге и от манеры изложения, и от романа в целом, как произведения. Мало с кем сравню, но в первую очередь, пожалуй, с «Героем нашего времени»: тоже совершенно неформатное, вне всяческих рамок, произведение… но не в этом дело.

Именно сейчас, в очередной раз близко понимая фантастический талант Толстого, мне очень легко сказать и верить, что Толстой, конечно, заблуждался, пытаясь создать собственную версию христианства — но не потому заблуждался, что не имел права поднимать руку на веру и т.д., а потому, что христианство того не стоило. Толстой — вовсе не мессия, но умный и современный человек, по крайней мере в период активной литературной работы. Он задавался вопросами, которыми задаётся любой человек, и умел сформулировать их и правильно поставить — за что честь ему и хвала. Он, наверное, не был христианином — он мог принимать или не принимать что-то в христианстве, то есть изначально стоял «сбоку и сверху». Его герои — и атеисты, и католики, и масоны, и православные, и простые крестьяне, исповедующие тёмную народную веру. Его мир наполнен идеями, он не связан канонами, он мыслит свободно. Только такой и может быть позиция современного человека… но такой не может быть позиция христианства, позиция старой религии. Поэтому анафема Толстому была совершенно правильной — но она была приговором не Толстому, а христианской церкви.

Наверное, затем и нужны регулярные «пришествия», пророки и т.д. — человечество как будто устаёт от старых слов, наполняет их смыслами до полного стирания, замусоливает, и только новый пророк, ещё не отрефлексированный, может дать людям снова яркий факел веры. Приди сейчас снова Христос, даже с той же самой проповедью — и снова возникла бы та же изначальная вера. Читать Писание — всегда удовольствие, там истинное Слово сияет и будет сиять. Но разные традиции, обряды, случайные комментарии, однажды усвоенные и возведённые религией в закон, а затем устаревшие, но так и не отменённые, неизбежно портят его изначальную чистоту.

Я всегда считал и считаю, что сохранение традиции, накопление знаний в едином русле и в преемственности есть великое дело, и только это и есть цивилизация, только в этой преемственности живёт человечество и культура. Но чем дольше идёт накопление, чем больше накапливается знания, основанного на том, изначальном знании, тем больше риск, что хоть какая-то часть этого массива треснет и рухнет от времени, и увлечёт за собой и другие части.

И когда такое обрушение происходит, в такой ситуации есть два выхода: либо ортодоксия, либо обновление. Ортодоксы будут держаться за свои обряды, пытаясь противодействовать естественному ходу времени (так поступают русские православные), а обновленцы попытаются применить старые догматы к изменившемуся миру (этим путём идут католики и протестанты). Однако обе попытки только дескарализуют, принижают и в конечном итоге разрушают церковь. Неслучайно всё больше возникает околохристианских сект — люди хотят читать Евангелие заново, не сообразуясь с опытом чтения, накопленным за две тысячи лет. Христос будет вечно (как и Лао Цзы, Будда, Магомет), а христианство уже сейчас в глубоком кризисе, а потом оно прекратится и исчезнет, развалится под собственным весом. И, что самое главное, вместе с ним под обломками окажутся блестящие христианские мыслители, и это ужасно жаль — но ни ортодоксия, ни обновление не спасут их, вот в чём беда. 

Повторяю, анафема Толстому была правильной, но она была приговором не Толстому, а церкви. Даниил Сысоев тоже абсолютно прав, он верит последовательнее других, и он не пытается следовать здравому смыслу и не смешивает догмат с современными представлениями. И точное и честное следование религии и церкви ни к чему другому не ведёт, кроме вот этого его гомерического безумия, что и показывает неуместность христианской церкви в нашем мире.

Так из мелкого повода и чтения великолепной книги рождается понимание, почему я всегда буду ссылаться на Нагорную проповедь, но никогда не смогу быть христианином. Да потому что христианство — устарело.

Простые вещи

Есть некоторые простые вещи, до  которых ты вряд  ли додумаешься самостоятельно в ближайшую тысячу лет. А тут как раз разговор зашел…

(Макс Фрай, «Простые волшебные вещи», стр. 143. Здесь и далее номера страниц — по изданию 2002 года).

Фэнтези и мистику преследует одна беда — книги, относимые к этим жанрам, читатели упорно воспринимают как приключенческие, сюжетные — и только. Впрочем, большая часть популярной (читай, ширпотребной) литературы действительно такова. Из-за привычки к action не только «easy reading», но и книжки вроде Кастенеды, которые изо всех сил стараются выглядеть изложением неких «философских учений», для многих читателей всё равно выглядят приключениями героя в неведомой стране (что между прочим мешает по достоинству оценить сомнительное качество идейного багажа). И даже из по-настоящему стоящих вещей, даже из Евангелия и Пятикнижия поп-культура сделала комиксы и мультики! А уж там-то точно главное отнюдь не в сюжете.

Под воздействием среды волей-неволей начинаешь привыкать к тому, что и правда кроме приключенческого сюжета в книжках искать нечего. Так, попав в дурную компанию, привыкаешь к сквернословию и пошлости, а потом долго не можешь избавиться… Но иногда приходя в себя, волей-неволей почти рефлекторно начинаешь искать пролетевший мимо глаз и ушей смысл — в том числе там, где его нет.

Возможно, Макс Фрай — это действительно только забавные приключения некоего сыщика из города Ехо. Бегают разные люди, магия всякая, чудеса, подвиги и путешествия — забава, чтоб не уснуть в метро. Тем более что сэр Макс и правда очень милый, да и другие герои тоже, и приключения действительно забавные. Не готов пока спорить на тему, есть ли там что-нибудь ещё. Философии по крайней мере обнаружить не надеюсь. Но странности и совпадения в тексте позволяют предположить, что написано это не как попало, а в соответствии с каким-то замыслом. Который — забавы, опять же, ради — можно было бы отыскать и оценить…

* * *

Вам от рождения достался дивный дар, вы не способны понять, каково быть человеком, навсегда обречённым оставаться там, где родился… (стр. 143)

Однажды на этой фразе магистра Гугимагона я остановился, как будто на бегу врезался в стенку. Эти слова должен был произнести кто-то другой! Например, Андэ Пу, тоскующий по солнечному Ташеру… Андэ и правда говорит что-то близкое по смыслу:

Даже если я захочу назад, в Ехо… По крайней  мере, после этого я буду жить там,  куда захотел вернуться. А пока  я просто  живу  там, где родился. Это разные вещи. (стр. 285-286)

Так я неожиданно для себя однажды понял «тему» этой книги. Она о том, что случается, когда срываешься с места и летишь куда-то,  и о том, что чувствуешь перед отъездом… Я бы сформулировал эту тему так: «Уехать нельзя остаться».

Сэр Андэ Пу мне вспомнился сразу, а потом возник целый ряд — Меламори (со своим страхом ехать в Арварох), три «жёны» сэра Макса (привезённые из Пустых Земель в Ехо), Лойсо Пондохва (запертый в своём жарком мире), его дочь Теххи (не имеющая возможности удаляться от Сердца Мира)… По большей части это вставные эпизоды, никак не привязанные к основному сюжету двух повестей, составляющих книжку. Меламори могла бы пожаловаться на свой страх немного позже (она это и делает, когда сэр Алотхо Аллирох добирается до Ехо, но тогда уже гораздо короче). Парадное выступление сэра Макса перед своим «гаремом» могло наоборот состояться раньше — как только этот самый «гарем» у него появился. Лойсо Пондохву вообще можно было переместить куда угодно… Но тем не менее всё это подряд собрано в одной книжке, в этих двух повестях. Как и в прошлый раз, случайностью такое совпадение считать трудно.

Раскрытие темы начинается с самых первых страниц, и с самых простых поездок — например, на катере по реке.

Моё первое самостоятельное путешествие по лучшей из рек Соединённого Королевства больше всего напоминало поездку на гигантском кенгуру. Меня не просто качало, а трясло так, что колени стукались о подбородок. Глаза слезились от ледяного ветра, слезы текли по щекам, смешиваясь с брызгами речной воды и мелкими капельками моросящего дождя… Я ни о чём не вспоминал и не строил планы на будущее. Было только «здесь и сейчас»… (стр.7-8)

Макс радуется качке и буйству волн вокруг своей утлой посудины, а вот сэру Манге Мелифаро это вряд ли понравилось. Он тоже настоящий путешественник, но он любит передвигаться с комфортом, который для него порой может сгоряча оказаться важнее самой поездки. Он говорит:

Ваврварская укумбийская конструкция, никакой магии… Пассажиры не сказать чтобы блаженствуют: качает зверски… В своё время меня занесло на укумбийскую шикку, и я проклял тот день, когда меня угораздило затеять эту дурацкую свистопляску с кругосветным путешествием… (стр.24-25)

Так становится понятно, что — как ни банально — люди бывают разные. Некоторые созданы для путешествий, некоторые нет. Это судьба — кому какая достанется.

Когда у судьбы имеются какие-то планы, она находит средства заставить нас действовать в соответствии с ее сценарием. Если тебе зачем-то нужно уехать на этот грешный Арварох, судьба будет назойливо подбрасывать тебе эту возможность раз за разом, пока ты не поступишь так, как она хочет. И еще эта злодейка имеет привычку здорово сгущать тучи на нашем личном небе, когда мы сопротивляемся ее уговорам. Видишь, ты всего один раз отказалась поступать так, как она считает нужным, и твоя жизнь уже стала гораздо менее приятной, чем прежде… Судьба умеет уговаривать. А в тех редких случаях, когда ей это не удается, она просто убивает дурака, не ухватившегося ни за один из шансов. (стр.189)

Ducunt volentem fata, nolentem trahunt: желающего идти ведет, нежелающего влачит.

Макс испытывает восторг от всего неизвестного, именно это для него является наградой в путешествии:

Было приятно лишний раз вспомнить, что я — новичок в этом прекрасном мире… Столько дивных возможностей попасть впросак, столько поводов удивляться по пустякам! А счастливая возможность удивляться по пустякам так переполняет мою жизнь, что можно позволить себе не желать ничего иного… (стр.30)

А для Меламори неизвестность — большая проблема, она боится уезжать, даже если это и не другой мир, а только другой континент.

Стоит мне представить себе, как я схожу с корабля на совершенно чужой берег, и я тут же начинаю думать, что все верно: леди действительно не должна шляться в одиночестве по незнакомым местам! (стр. 185)

Или например Друппи, огромный пёс сэра Макса, боится гулять по незнакомому городу:

Это огромное мохнатое существо жалобно жалось к моей ноге… вообще-то, не то чтобы только к ноге: размеры собаки вполне позволяли ей засунуть мокрый нос куда-то мне подмышку, не поднимаясь на задние лапы. Тем не менее, эта громадина дрожала от ужаса… Полуденная суета Старого Города ошеломила пса до глубины души… (стр. 173)

Или — практически то же самое — жёны сэра Макса:

Эти трое выросли черт знает где, в каких-то Пустых Землях,  они вели там  совершенно непонятную мне жизнь, к которой они сами, однако,  привыкли…  И  вот, в один прекрасный  день,  некие  «мудрые старцы»  сажают  этих девчонок  верхом  на рогатых  менкалов, привозят  их в совершенно  незнакомый  город… после   чего  вышеописанные  «мудрые  старцы»  спокойно  уезжают   домой.  А прекрасные  леди  Хейлах, Кенлех  и Хелви  остаются в огромном чужом доме. И наверняка  не очень-то  понимают,  как им теперь жить дальше… (стр.220)

Всех их, пока они не способны радоваться всему новому и непонятному, судьба именно «влачит».

Бояться неизвестного естественно, но чтобы достичь чего-то, каждому приходится перебороть свой страх. Каждый из нас заключён в самом себе, в своих привычках и слабостях, в своей судьбе, как в темнице. Как замечает сэр Макс, «собственная шкура —  вообще такая специальная штука, в которой нравится находиться  очень немногим» (стр. 248). Он преувеличивает: большинство как раз склонно «поклоняться данности».  Но лучшие из людей, несомненно, всегда хотят большего. И чтобы стать хозяевами своей жизни, им приходится бороться — с собой или с судьбой. И тогда каждый шаг становится шагом в неведомое, любое действие или бездействие, даже само течение времени несёт человека неведомо куда, и необратимо.

Никакого  «пути назад» вообще  не  существует, ни  для  кого. Это просто очередная успокоительная  сказка, из тех,  что  так  хорошо  заменяют  нам колыбельную… (стр. 247)

Это почти точное по смыслу повторение финальной фразы Андэ Пу произносит сэр Джуффин за добрую сотню страниц до отбытия поэта в Ташер. Сэр Андэ только немного поэтизирует формулу Джуффина:

— Я уезжаю навсегда, и вообще все всегда уезжают навсегда. Вернуться невозможно — вместо нас всегда возвращается кто-то другой, но это никто не впиливает… «Оставь надежду, всяк сюда входящий», вы так сказали? Это стихи?
— Стихи. — Улыбнулся я. — Очень старые. Но не мои, ни в коем случае!
— Это очень хорошие стихи. — Твердо сказал Андэ и исчез за дверью.

Читателю Макса Фрая понятно, что случается с человеком, когда он исчезает за дверью. Андэ Пу больше не появится в книгах про Ехо — только слухи будут доходить о его жизни в Ташере. Стоит подумать об этом, в следующий раз выходя на двор с собакой.

* * *

Мне всегда было интересно в книгах то, с чего авторы начинают, и как заканчивают. Первой фразой создаётся многое, а уж какая ответственность лежит на последней! Ведь надо сделать так, чтобы повествование выглядело законченным, и читатель с легко и с какой-то затаённой мыслью отложил книжку, а не удивлялся тому, что она вдруг кончилась. Эпизод прощания с Андэ Пу завершает книжку. И вот два последних предожения в книге, это — финальный вывод, который должен примирить всё, что касается страхов, неизвестности и необратимости:

Мягкий оранжевый свет уличных фонарей, пронзительный ветер с  Хурона,  выпуклые  разноцветные   булыжники  мостовой,  зеленоватый  диск ущербной  луны  на  пронзительно-черном небе — все  это были мои талисманы, надежно ограждающие меня от безумного одиночества, тоже своего рода «простые волшебные вещи»…  Может  быть  через  час  вместо  меня  в  Дом  у  Моста действительно вернулся кто-то другой, но этот парень был счастлив  и спокоен — абсолютно!

Последняя мысль в рассуждении — это то, что каждый новый шаг, каждое путешествие не только стоит дорого, но и даёт нам немало. Борьба с собой и с судьбой окупается тем, что нам даётся возможность быть ещё где-то, и может быть ещё кем-то, и эта возможность поистине чудесна. Баланс. Значит, жить по-прежнему стоит. Вот и будем жить. Схожу наконец на двор с собакой, второй час ночи уже…

Макс Фрай как энциклопедия

Я себя заманил — вырвалось. Слово сказано. Придётся взяться. Понемножку, ab ovo.

Мысль вот какая — что каждая книга (именно книга, а не повесть) из «Лабиринтов» и «Хроник» посвящена изучению (или рассмотрению) какой-то одной темы. Заметно это становится по  мотиву, повторяющемуся и между повестями (если их несколько), и внутри повестей. Не знаю, насколько идея прокатит, и не знаю, насколько она нетривиальная — возможно, всем это очевидно, а я один тупой. Не знаю. Но азарт исследователя уже не просит, а требует — расшифровать тома Макса Фрая, вычленив ключевые (о да, ключевые) смыслы и выстроив их в линеечку. Вдруг получится найти в этой подборке какой-то смысл? Вдруг все книги Макс Фрая — это тоже энциклопедия, где каждый том — статья?

Скажем, взять первый том «Хроник» — это, как мне кажется, про человека в одиночестве (почему я его так и люблю, наверное). Или, сказать иначе, про человека-как-он-есть-сам-по-себе. Поход на Муримах (герои предоставлены сами себе, оторваны от мира), история муримахской ведьмы (которая свихнулась в одиночестве, разучилась иметь дело с людьми, но не может оторваться от насиженного места), отшельник (сам ушёл, и непревильно ушёл, и мучается), и Болото Гнева, которое можно перейти только в одиночку, и даже так кстати упоминание о Лойсо, который томится в одиночестве в своём жарком мире, и тут же — во второй повести — Меламори бесится без Макса, старушка из Тулана с подушкой, эта колдунья, не помню, как её зовут, которую бросил Лойсо Пондохва и т.д.. Этих похожих кусочков слишком много на одну книжку, чтобы это было случайностью.

Или 5-й том «Хроник» («Горе г-на Гро») — он, кажется, посвящён странностям любви и её страшненьким делам. Клубочек начинает разматываться с родительской любви (Хумха и Кофа Йох), потом подключается Габа Гро со своей внучкой, потом собираются всякие несчастные страдальцы (эти несчастные пары). И эта тема усиленно обсасывается во многих вариантах. (И есть же ещё долгое предисловие, примыкающее скорее к предыдущему тому — разговоры Макса с Шурфом и т.д., там тоже можно покопаться).

«Ключ из жёлтого металла» будет тогда, наверное, посвящён поискам себя — надо сравнить истории самого Филиппа, его отца Карла, Ренаты, Черногука (как он не мог найти примерение своему страшному таланту губить всех, о ком заботится), Грочека (то же самое) — и всё это, конечно, на фоне Сидхартхи (и уже никакого Гамлета). Хотя, с другой стороны, сам ключ как понятие — это тоже было бы заманчиво… Смысл того ключа, вокруг которого крутится сюжет, так многократно преломляется (ключ от дома, ключ как коллекционная вещь, ключ от Башни, ключ судьбы и т.п.) — возможно, и так.

Ну, и такие же фишки я замечал, например, в «Простых случайных вещах» (но какая там тема, уже не помню). И ещё где-то… Уверен, что везде это есть, надо только быть внимательным. Подсознанием я это всё ухватываю, но наконец надо уже это сформулировать, а то мерещится — только с толку сбивает. 

Вопрос, конечно, ещё и в формулировках — искомые ключевые слова никак не даются, сходство сюжетов и событий видно, а сказать, в чём оно, что их объединяет, назвать это сходство одним словом — это оказывается не так уж просто. Так что мыслительная работа предстоит большая.

Между прочим, если расшифровка получится, может будет понятно, почему «Лабиринты Ехо» — это десять путешествий, как было сказано на обложке второго (рыжего, амфорного) издания — то есть почему именно 10, по числу томов, а не больше, по числу повестей? И почему в первом томе того же издания не было двух вещей, включая «Путешествие в Кеттари»?

Каждый текст при прочтении стремится сложиться в мета-текст, так-то.

Ну, а на худой конец, если энциклопедия не выстроится, на выходе будет просто большой материал о творческом методе Фрая — сходства и повторения-то на самом деле есть, просто они могут оказаться бессмысленными… Будет такая «Макс Фрай — модель для сборки«. Посмотрим-попытаемся. Начну пока читать «Лабиринты» с нуля.

Золотой ключик: «слишком много авторов», спойлер №2

Да, как раз мне вспомнилось про «Ключ», и время есть немножко — наверное, надо записать, а то забуду, как обычно. Про «переписать Гамлета» и прочее, как мне это всё увиделось и наконец сложилось.

Начнём издалека. На самом-то деле роман «Ключ из жёлтого металла» — это книга о той фантастической весне, которая случилась в 2008 году. Очень тёплой, ранней, совершенно необычной — действительно хотелось думать, что всё это неспроста, что это знак, причём обещает он что-то очень хорошее. Хотелось менять жизнь. Это ощущение и описано в книге. Для этого придуманы Врата Гекаты, сложные вложенные сны, загадочные места вне времени и пространства, вывеска «Тяжёлый свет Куртейна», путешествия на автобусах и электричках по всей Восточной Европе от Москвы до Дюссельдорфа — чтобы прочувствовать и встряхнуться.

У меня сны в этой книге ассоциируются с зимой — потому что той весной спать было нельзя, просто невозможно, и особенно ночью. Последний сон, из которого просыпается герой романа Филипп — окончательно, из зимы в весну — это собственно и есть сам роман. Герой просыпается за четыре страницы до конца книги, и выясняется, что всё, что было на 470-и страницах до того, это ему приснилось. Ему снились его знакомые — как будто он с ними не знаком, и только ещё знакомится (Кьялар) или даже уже потерял их (Хайди). Ему снились реальные места (Вильнюс, Прага) и не вполне точные адреса (Хаген)… Собственно, ему снилась его собственная жизнь — и во сне она хуже. Она была несчастная и холодная, как зима. Он просыпается, и тепло весны принимает его, и друзья ждут его, и всё ещё впереди.

Что же было самым главным в этом сне? Чтобы рассказать об этом, он, проснувшись, звонит в Прагу своему другу Кьялару: «Я видел вещий сон. То есть мне приснился гениальный проект… Мы с тобой перепишем ‘Гамлета’. От имени всех действующих лиц, по очереди…» Про такой проект во сне-романе действительно шла речь. Но фишка в том, что сама книга — это и есть переписанный (и недописанный) «Гамлет».

(Хотя какой же «Гамлет», когда «Золотой ключик»? Действующие лица и исполнители ясны до точки: Филипп — Буратино, Карл — папа Карло, Черногук — Карабас-Барабас, доктор Грочек — Дуремар, Мирра/Марина — Мальвина, Арсений — Артемон… Это то, что видно сразу — так сказать, написано на обложке. Но это слишком очевидно.)

Внутри книжки содержится дивное переплетение самых разных историй. И в том числе да, Гамлет.

Упоминание о принце Гамлете появляется в тексте «Ключа» почти с самого начала — ещё только приехав в Вильнюс, Филипп говорит, что Принц Датский — не лучший гость в доме («все углы своим смятённым духом провоняет, проветривай потом»).

Каким докучным, тусклым и ненужным
Мне кажется все, что ни есть на свете!
(Гамлет, пер. М.Лозинского, акт первый, сцена вторая)

Говоря о Гамлете, Филипп имеет в виду своё собственное угнетённое состояние — тем самым сразу же Гамлет для читателя связывается с Филиппом.  Далее Гамлет возникает в разговоре с «живыми фигурами» в Праге. В этом разговоре возникает идея «переписать Гамлета» так, чтобы все герои были по возможности счастливы. Например (только например!) Клавдий может быть  убит сразу после появления Призрака, и не будет всех остальных смертей, Гамлет женится на Офелии, Гертруда снова выйдет замуж… Мысль о возможности «альтернативного сюжета» подкрепляется и цитатами из книги Бориса Цаплина, который именно таким альтернативным изложением известных произведений и занят.

Но если принц Датский — это Филипп (раз уж он сам себя с ним сравнивает), то можно сравнить его жизнь с шекспировским сюжетом. И совпадения сразу выявляются — многи и очевидны. Как и несовпадения. Его мать (Гертруда) бросила его биологического отца (Гамлета-старшего) ради какого-то «заезжего артиста», и вместе с любовником (стало быть, Клавдием) погибла — всё это без участия Филиппа, тем самым сам мотив мести, если бы и был, то уже снят. Место отца Филиппа занимает Карл — и важно, что хотя он и был в некотором смысле мужем его матери, но это было до рождения Филиппа — тем самым мать Филиппа не изменяла его биологическому отцу с Карлом (а как раз наоборот). Наконец, Филипп выбирает себе новых родителей сам — Карлу он говорит, что «будет с ним дружить» при первом же свидании, а няню Ренату, заменившую ему мать, сам находит буквально на улице. Трагедии нет, никого не нужно убивать, и никакие призраки не беспокоят живых.

У темы Принца Датского есть «дубль» — тема принца Сидхартхи, он же Гаутама Будда. О нём Филипп говорит с Карлом, тоже в самом начале книги. Выясняется, что проблемой героя являются люди, окружающие его — безликие, незнакомые, нормальные, те, кому кажется, что болезни, страдание, старость и смерть естественны, и внушающие уверенность в этом в том числе и несчастному принцу. В таком настроении, как кажется Филиппу, ему «возвращаться во дворец» не годится, да и вообще существовать — ведь он не может быть счастливым, счастье кажется ему неуместным, и где уж там какую-то нирвану открывать и срединный путь искать! Карл говорит ему, что его собственный способ справиться с унынием окружающего мира — это не замечать ничего, погрузившись целиком в работу, то есть вовсе «не выходить из дворца». Но Филипп понимает, что это только частный случай — а решение всё то же самое, ему хочется найти некий смысл в жизни, которым может быть не только работа, а что угодно — лишь бы что-то было. Рената, в свою очередь, рассказывает, что она от таких же мыслей, которые преследовали её в молодости, также нашла спасение в том, чтобы заниматься делами — но не своими, а чужими (Карла и Филиппа).

— Впрочем, может быть, это я один такой дурак, а всё человечество прекрасно справляется?..
[…]
— Очень хорошо тебя понимаю, — серьёзно говорит Рената. — Сама так же маялась в твои годы… А потом занялась чужими делами — вашими с Карлом. И всё как-то само собой наладилось.
— И жизнь обрела смысл? — спрашиваю недоверчиво.
— Да нет, конечно… 

Жизнь Ренаты не исполнилась смысла, однако исчезла тоска — но Филиппу этого мало. Между прочим, в «Гамлете» в первом акте Клавдий и Гертруда тоже говорят Гамлету не печалиться о смерти (отца), так как это общий удел, общая участь, и вдобавок мать просит Гамлета не уезжать, остаться с ними:

Мой милый Гамлет, сбрось свой черный цвет,
Взгляни как друг на датского владыку.
Нельзя же день за днем, потупя взор,
Почившего отца искать во прахе.
То участь всех: все жившее умрет
И сквозь природу в вечность перейдет.
Пусть мать тебя не тщетно просит, Гамлет;
Останься здесь, не езди в Виттенберг.

Гамлет обещает не уезжать, Филипп уезжает (по просьбе Карла), но обещает, вернувшись, задержаться надолго — это тоже можно воспринимать как сюжетное сходство.

Или ещё тоже совпадение: в Хаген Филиппа везут, как Гамлета в Англию Розенкранц и Гильденстерн, двое людей, притворяющихся его друзьями, а на самом деле выполняющих деликатное поручение, впрочем сами в реальности не осознающие своей подлинной роли и судьбы: Гамлет-Филипп узнаёт их тайну и отказывает им в доверии — впрочем, несмотря на опасения, никто не погибает.

Однако точного соответствия между персонажами и сюжетными линиями «Ключа» и «Гамлета» установить нельзя. Кто тут Лаэрт, кто Полоний, кто Горацио? И наоборот, кому из героев «Гамлета» соответствуют Митя, Болеслев, Станислав Грочек, Гражина и Иржи Шнипс? Ну, с натяжкой можно сказать, что Мирра — это Офелия. «Живые фигуры» на площади — актёры, «столичные трагики». Болеслев Черногук вполне может претендовать на роль Лаэрта (соперничество с Гамлетом-Филиппом за владение ключом, а также чуть заметный треугольник Филипп — Мирра — Болеслев), но может оказаться и Фортинбрасом (если иметь в виду желание «завладеть» домом отца Гамлета). Точного соответствия нет, поэтому получается, что «Ключ» — это не переписанный «Гамлет», а скорее недописанный.

Филипп вспоминает своё детство (сидя на дереве в Праге):

В детстве чудеса были для меня самым обыденным делом. То есть я даже и не знал, что это и есть «чудеса» — выбирать сны по своему вкусу, а в некоторые находить лазейки наяву и всегда возвращаться обратно… […] Но по мере того, как я рос, событий такого рода становилось всё меньше…

Именно тогда, в детстве, он создал из своей жизни завязку «альтернативного Гамлета» — в первую очередь, нашёл Карла и Ренату. Потом чудеса покинули его — и всё пошло наперекосяк. Из «Гамлета» вылупился какой-то дурацкий «Золотой ключик». Вместо того, чтобы продолжать играть свою пьесу, Филипп отпустил поводья, доверил писать книгу своей жизни другим, возникло дикое смешение разных тем и сюжетов, и «Гамлет» рассыпался. Сидхартха тоже не получился. Макс (кажется, только потому и появляющийся в романе, что его авторитету мы беспрекословно доверяем), говорит Филиппу (в Карродунуме):

— У истории, в которую вы оказались вовлечены, слишком много авторов.

И это действительно так: историй, переплетённых в одном романе, слишком много, каждый герой играет свою пьесу, и каждая история пытается жить по-своему.

И только после открытия Врат, когда Филипп возвращает себе возможность творить чудеса и перестаёт жечь свои книги — сюжет «Гамлета» в его жизни, надо понимать, получает возможность дальнейшего развития. Офелией становится Хайди. Может быть, у неё найдётся брат — Лаэрт… Этого мы, скорее всего, не узнаем.

И получается, что Буратино — только случайный гость в своей сказке. Он открывает дверь — и Карабас, Мальвина, Артемон и все остальные — исчезают, их история заканчивается, а Буратино остаётся и становится кем-то другим — например, Гамлетом, взявшим судьбу в свои руки. Или Сидхартхой, опять спасшим мир чудесной весной 2008 года.

 

---

О романе «Ключ из жёлтого металла» у меня в дневнике:

• Золотой ключик: первые впечатления
• Золотой ключик: счёт на пальцах. Спойлер
• Золотой ключик: “слишком много авторов”, спойлер №2

А также

• тэг «Макс Фрай»

Хорошее утро

Наугад включил радио, и услышал любимый свой ре-мажорный концерт Гайдна. Они его как-то связали с днём влюблённых. Глупо само по себе, но для меня — более чем осмысленно. Давно-давно, ещё в школе, лет в пятнадцать, у меня с этой музыкой была связана некая история. Я даже тогда выучил третью часть (именно то самое; тогда я ходил в Детскую республиканскую библиотеку, на Октябрьской площади, и однажды очень кстати нашёл там нотный отдел…), и до сих пор не могу её слушать спокойно. 

Вадим ещё спал. Я думал со скуки почитать Папюса (что лежало сверху). Вспомнил, что читал у Барнса в «Артур и Джордж», что эзотерические знания и обращние к духам сто лет назад воспринимались вполне как научные, в современном значении этого слова — это было изучение неведомого. Но Папюс оказался малопонятен и скучен. Он ссылался на Даниила, как одного из основателей Каббалы, и я решил почитать Даниила.

Русской библии не нашёл, стал читать (с известным трудом) King James.

Никогда не обращал внимание, а тут вдруг заметил, что название «серебряный век» (то самое время, начало XX века) — это отсылка тоже и к Даниилу, к чередованию царств в толковании сна Навуходоносора.

У этого истукана голова была из чистого золота, грудь его и руки его — из серебра, чрево его и бедра его медные, голени его железные, ноги его частью железные, частью глиняные. […] Ты, царь, царь царей, которому Бог небесный даровал царство, власть, силу и славу […]. Ты — это золотая голова! После тебя восстанет другое царство, ниже твоего, и еще третье царство, медное, которое будет владычествовать над всею землею. А четвертое царство будет крепко, как железо; ибо как железо разбивает и раздробляет все, так и оно, подобно всесокрушающему железу, будет раздроблять и сокрушать.

Интересно, кстати, как трансформируются значения слов в русском и английском переводе. Где у King James «favour and tender love with the prince of eunuchs» — там в русском «милость и благорасположение начальника евнухов». Или это я так испорчен школьным английским, что вижу разницу?

А ещё — почему по-русски в третьей главе 99 стихов, а в моём издании King James — только 30? (По-русски стихи с 24 по 90 — «И ходили посреди пламени, воспевая Бога и благословляя Господа…» —  взяты в квадратные скобки, и их нет в английском варианте).

Посмотрел в Википедии, совсем странно: «особенностью александрийского перевода [т.е. Септуагинты] кн. пророка Даниила является существование в нем лишних против еврейского текста добавлений. Это ст. 24-90 третьей главы, история Сусанны, изложенная в 13 гл., и рассказы 14 гл. о Виле и драконе.» А чуть раньше: «Уклонение [перевода 4-6 гл.] греческого александрийского текста от арамейского подобно тому, как если бы дело шло не о различных чтениях, а о двух совершенно самостоятельных рассказах. Переводчик распоряжается текстом этих глав с неограниченной свободой: он то расширяет его…, то сокращает… Господствующий здесь произвол невероятен: без всякого права переводчик то истолковывает текст, то перефразирует, то сокращает. Почти ни один стих греческого текста не соответствует масоретскому… Отвержение древнею церковью александрийского перевода книги пророка Даниила было причиною того, что он вышел из употребления в последующее время и едва не затерялся. Он был найден в конце 18 ст. и издан в Риме в 1772 г. по рукописи 9 в.»

То есть по-русски, и даже в так называемом «старославянском» варианте («по стандартному, елизаветинскому изданию 1900-го года») воспроизводится Септуагинта, найденная в конце XVIII века? Забавно…

Россия на самом деле

Кордонский — via ivanov_petrov.

Помещики — это люди, которым государство в обмен за верное служение предоставило право распоряжаться ресурсами на определенной территории. Существовала имперская поместная структура. В.Ефимов высказал гипотезу, что в СССР аналогом имперских поместий были административные районы, в которых первый секретарь райкома партии по полноте распоряжения ресурсами, рабочей силой соответствовал в какой-то мере имперскому помещику.

Сейчас также идет процесс становления поместной формы. Недавно мы проводили исследования в районе одной из республик, который является поместьем главы администрации этого района. […] Вся собственность в этом районе записана на него, он распоряжается всей полнотой ресурсов. И всё там работает на благо народа. Под «народом» надо здесь понимать рентные группы — пенсионеры, бюджетники, разного рода иждивенцы (дети), те, кто обслуживает органы муниципальной и государственной власти, а также сами эти органы власти. Во всех селах, где мы были, есть газ, холодная и горячая вода, канализация — в каждом доме. Хлеб развозят по домам. До 40 сортов водки в магазинах. Это коммунистический рай, как он виделся в конце 1970-х годов.

Но в этом раю нет места активному населению — весь бизнес монополизирован администрацией. Это огромное поместье. И процесс становления таких поместий идет во всех регионах, хотя и с разной скоростью и в разной степени. Таким образом, есть формальная административная структура власти — это, так сказать, «реальность», то, что видно сверху. И есть то, что есть по жизни, то есть «на самом деле». А на самом деле есть совокупность поместий, контролирующих территорию, и рентное население. [Активное население] занято отходничеством. Они имеют дом в какой-то из этих деревень, а сами заняты отходничеством по всей территории страны. Москва, столицы республик и краев — это центры отходничества. […] На что идут заработанные отходничеством деньги? На свое маленькое поместье. Интересно, что в ходе исследования мы ни разу не смогли свести семейные бюджеты даже на самых низких уровнях социальной иерархии, — всегда оказывается, что уровень легальных доходов ниже уровня реальных расходов. Разница как раз и обеспечивается за счет отходничества и промыслов.

Но это просто забавная модель, хоть и очень точная. Самое-то главное — в конце, в выводах.

Эта система такова, что экономика в ней невозможна.

Экономика — это в смысле капитализм, товарное хозяйство. Помещичье хозяйство не интенсифицируемо — никак. Оно способно приобретать новую технологию, но не развивать и тем более не изобретать. (Поэтому, надо думать, бессмысленно развиват АвтоВАЗ — даже если сейчас купить новые заводы и начать выпускать машины на мировом уровне, через год весь мир уйдёт вперёд, а АвтоВАЗ останется прежним).

[Эта реальность] не способна к развитию. […] Например, практически все технологии заимствуются. Вся потребительская бытовка, равно как и наука, и технологии, у нас импортируются. Вписываются в нашу систему и тут же теряют свои инновационные качества. Эти технологии не меняют общество, а собственные технологии оно может порождать только в «зонах» и на определенном режиме. Поэтому стремление к инновациям выражается в создании наукоградов, технопарков, инновационных зон и прочего. Но пока не будет обеспечен необходимый режим, инноваций не будет. […] Да, сейчас […] изменяются технологии строительства, водоснабжения, отопления. Но всё это импортируется. И ничего не меняется по сути. Если есть поместье, значит есть обслуживающий персонал — сейчас, например, мигранты.

Причина — в отсутствии товарного хозяйства, товарного рынка, в отсутствии капитализма как такового. Ресурсное государство построено по принципу освоения выделяемых сверху бюджетов, а не на рыночной борьбе с конкурентами за прибыль.

Они ничего не производят на легальные рынки. Они же ресурсные хозяйства, способные только на добычу и освоение ресурсов. Если бы производили товары, им надо было бы выходить на открытые рынки с товарами. А это означает, что надо вступать в отношения с государством. Отношения с государством чреваты проверками и перманентным контролем. В этой ситуации проще замкнуться или работать на черном рынке, что порождает уже свои опасности. В таком случае неизбежно возникают отношения с бандитами. В этой ситуации возникают другие конфигурации. Например, крупный помещик делегирует часть своих прав более мелкому помещику на выполнение каких-то функций. Может создаться впечатление для внешнего наблюдателя, что есть некоторое многообразие хозяйств. Но по жизни оказывается, что хозяин там один.

Таким образом, даже те предприятия, которые работают на внешний рынок, не являются (или не обязательно являются) капиталистическими: они исключены из полного рыночного оборота, так как являются чьими-то вотчинами, поместьями, или входят как часть в чьи-то поместья, обеспечиваются ресурсами сверху и не конкурируют ни с кем за себестоимость, рабочую силу или другие ресурсы. В частности, поэтомуГазпром может в кризис стремиться повысить цены (в ситуации конкуренции он бы их понижал), именно поэтому у нас нет легального рынка рабочей силы, но есть большая скрытая безработица, которая, однако, не становится социальной проблемой — по крайней мере настолько остро, как на Западе. Именно поэтому главным пунктом социального контракта в Рссии является стабильность: если государство не трогает помещиков, то помещики продолжают кормить своих «крестьян», и все довольны.

И именно поэтому совершенно бессмысленны либеральные слова Путина, сказанные в Давосе, о том, что существует два пути для государства в момент кризиса — совершенствование рыночных механизмов и расширение непосредственного участия государства в экономике, причём первый является правильным, а второй — нет. В России первый, либеральный путь — невозможен.

Current reading

Пока только предисловие. Читать буду год, урывками, и вряд ли дочитаю.

Лакановское Реальное… это просто разрыв между множеством точек зрения на него (стр. 14).

Суть психоанализа…: социальное, область социальных практик и социально поддерживаемых убеждений, не просто находится на другом уровне, отличном от индивидуального опыта, а представляет собой нечно, с чем сам индивид должен иметь отношения, что сам индивид должен воспринимать как порядок, который минимально «овеществлён», внеположен. Таким образом, проблема не в том, «как перескочить с индивидуального уровня на социальный», а в том как должен быть структурирован внешний и безличный социально-символический порядок институционализированных практик и верований, чтобы субъект сохранил своё «здоровье» и своё «нормальное» функционирование. (стр.13-14)

Курсив авторский. Лакана надо почитать, но только не что попало.

Золотой ключик: счёт на пальцах. Спойлер

Недавно мы со Стёпой перебросились парой реплик по поводу спойлеров. Мне по ходу дела пришло в голову, что уж по крайней мере для Сорокина понятие «спойлера» бессмысленно — так как его книги являются изложением некоторых мыслей и концепций, восприниматься должны не последовательно в развитии некоторого сюжета, а целиком, поэтому нет большого вреда от того, что знаешь конец книги, начиная её читать — а возможно, даже так лучше, потому что сразу знаешь, на что обращать внимание. Но на самом деле это относится ко всем книгам со смыслом вообще. А ещё точнее — если в книге есть какой-то смысл (то есть что-то ещё помимо сюжета), то читать её придётся не последовательно, а как попало — возвращаясь в начало, забегая вперёд, отходя в сторону и принимаясь заново. Если мы допускаем возможность «спойлера» для книги, то мы ограничиваем книгу одним сюжетом, исключая из неё всё прочее. Поэтому «спойлер» — понятие, применимое разве что только для кино (где существует протяжённость и размеренность действия во времени), да и то с натяжкой (для театра, и особенно для балета и оперы, понятие спойлера опять бессмысленно). Впрочем, это только моё мнение. А для тех, кто верит в возможность спойлера в литературе, в том числе в отношении «Ключа из жёлтого металла» Макса Фрая, дальнейшее —  это именно спойлер.

Основное событие романа, вокруг которого крутится сюжет — это открытие так называемых «Врат Гекаты», благодаря которому мир должен стать добрее и лучше. И последние  страницы книги представляют собой «исправленную» версию реальности — возникшую уже после открытия Врат. (Альтернативные версии реальности — одна из постоянных тем у Макса Фрая, эти фокусы мы видели и в «Рагнарёке», и в «Жалобной книге», и в других произведениях).

В этой новой реальности очевидным образом повторяются отдельные детали из начала книги, но кое-что стало как бы лучше и светлее. Так, Филипп в обеих версиях реальности только что провёл несколько месяцев в затворничестве на даче друга в Подмосковье и закончил писать свою книгу, однако об уничтожении рукописи во второй версии речь уже не идёт. Охранник Пётр не прощается с Филиппом, а здоровается (аналогия со святым Петром, хранителем ключей от рая, очевидна — и если в «первой версии реальности» Филипп, прощаясь, покидал рай, то в «новой версии» он в этот рай входит). В Вильнюсе его ждёт девушка Хайди (которую в прошлой версии реальности он случайно встретил в Германии и хоть и взял её телефон, но сразу потерял его).

Мы знаем, что «первая версия реальности» могла привести к многочисленным несчастьям — в том числе для всего мира. Отдельные события этой версии будущего Филипп узнаёт, когда ему снится его собственная старость. Например, в России отменяется частная собственность, запрещается свобода передвижения, а людям вживляют чипы для контроля. Но открытие Врат должно предотвратить в том числе и эти несчастья — в общем-то, событие не хуже отменённого Конца Света. Остаётся узнать — реальность уже изменилась или это изменение ещё только готовится и произойдёт в будущем? Для этого можно попробовать установить, в каком году происходят события — возможно, оставленные автором зацепки не случайны? Недаром там всё так чётко расписано, по минутам. (Кстати, в «Рагнарёке», например, дата указана точно — там всё начинается в мае 1998 года и заканчивается на Рождество — так что попытаться датировать события «Ключа» вовсе не бессмысленная затея).

Действие романа происходит в начале апреля, и так как в обеих версиях реальности Филипп только что закончил именно шестую книгу, собирается уезжать с подмосковной дачи в Вильнюс и т.д., мы из-за этого большого количества совпадений вправе предположить, что после открытия Врат нам во второй раз показан тот же самый день, что и на первых страницах романа — уже в новой версии, для сравнения. По второй версии реальности нам известно, что послезавтра будет новолуние. Из первой версии реальности мы знаем, что первый день Филипп проводит в Москве, утром второго приезжает в Вильнюс, на третий оказывается в Праге, где в 12:00 на четвёртый день у него назначена встреча с паном Болеслевом Черногуком, и этот четвёртый день — понедельник. Значит, первый день был пятницей, и новолуние должно произойти в воскресенье.

Поиск по ближайшим годам в календаре новолуний даёт нам замечательный результат: новолуние в начале апреля в воскресенье случилось в прошлом 2008-м году, то есть как раз когда роман мог создаваться! Можно предопложить, что роман написан буквально «глядя в окно». Если совсем точно, новолуние случилось в воскресенье 6 апреля 2008, в 3:55 UTC (или 7:55 MSK). Другой более или менее подходящий вариант переносит события романа в будущее, в 2011 год, но в 2011 новолуние произойдёт не утром, а во второй половине дня,  3 апреля 2011 в 14:31 UTC (или 18:31 MSK) — это лишает нас дополнительного совпадения — ведь если новолуние происходит оокло 4 утра по Гринвичу, то случай в автобусе на границе происходит как раз в последние часы лунного месяца, в Прагу Филипп приезжает уже после наступления новолуния, что весьма символично.

Есть ещё одна проверка. В поезде на Краков Филипп переводит время на застывшем мобильнике — с 22:24 на 04:15, и число — с одиннадцатого апреля на двенадцатое. Значит, в Краков он приезжает 12.04. Сходится? Сходится! Действительно, 2008 год.

Таким образом, можно считать, что Врата уже открыты (прошлой весной), и реальность исправлена. Неплохая новость! Могло быть хуже.

Далее следует перечень дней и событий (я таки пытался писать так, чтобы не выдавать смысла событий, ограничиваясь кратким упоминанием о них).

1 день, пятница (4/04/2008). Филипп около 12:00 въезжает в Москву, в 18:20 садится в поезд на Вильнюс, ночь в поезде.

2 день, суббота (5/04/2008). В 7:45 Филипп прибывает в Вильнюс. (Температура +3, но накануне поднималась до +15, почва просохла, снег давно сошёл, лёгкая дымка, почти ясно — это можно посмотреть в архиве погоды). Выясняется необходимость поездки в Прагу. «Самолёт уже улетел, на завтра всё забито, а потом будет поздно — встреча назначена на понедельник». «Встречу он назначил на послезавтра, то есть в понедельник». Автобус на Прагу отправляется в 16:00. Ночь в автобусе. Луны не видно (светят только фонари).

3 день, воскресенье (6/04/2008). Новолуние (во «второй версии реальности»). С 06.04.2008 03:54 по 12.04.2008 18:31 1-я четверть Луны. Филипп приезжает в Прагу и размещается в гостинице. Встреча с актёрами. Пьянка в баре Blue Light. Ночь в подвале Черногука.

4 день, понедельник (7/04/2008). Встреча с Черногуком. Необходимость поездки в Йиглаву к пану Шнипсу. Ночь в отеле.

5 день, вторник (8/04/2008). Поездка в Йиглаву к пану Шнипсу. Филипп получает адрес Гражины в Хагене. Возвращение в Прагу.

6 день, среда (9/04/2008). Встреча с Миррой у собора св.Вита. Разговор с Кьяларом. Визит к Черногуку, знакомство с Чумой. Ужин с Митей в ресторане «Нахорже». Знакомство с Лени и Ильёй. Встреча на улице с Миррой. Ночь дома у Мирры.

7 день, четверг (10/04/2008). Поездка в Хаген. Филипп узнаёт адрес Гражины в Кракове. Ночь в отеле в Хагене.

8 день, пятница (11/04/2008). Электричка в Дюссельдорф. Возвращение в Прагу. В 22:00 Филипп на варшавском поезде отправляется в Краков. Ночь в поезде. Перевод часов на мобильнике на 12 апреля.

9 день, суббота (12/04/2008). Филипп приезжает в Краков. У Гражины. Карродунум. Ночь в отеле в Кракове.

10 день, воскресенье (13/04/2008).  Возвращение на поезде в Прагу (прибытие около 20:30). После полуночи вечеринка у Мирры и разговор с Черногуком. Ночь в отеле в Праге.

11 день, понедельник (14/04/2008). Филипп проникает в дом Черногука. Окончательное объяснение. Ночью Филипп и Черногук летят в Вильнюс (весна в прошлом году была ранняя, было очень тепло — правда, в Вильнюсе ночью было не +14, а +6, но ясно и тихо, южный ветер 2-3 м/с, а днём 15-го температура дойдёт до +18 и ночью не опустится ниже +8), дверь открывается, финал.

PS. В своём блоге Макс Фрай пишет 6-го числа: «Началось…» — и публикует фото распускающихся почек в Вильнюсе. А Фидельгольц тогда лежала со своим глазом. А мы с Вадимом в те дни гуляли у них в Черёмушках (как раз в воскресенье в день новолуния) и ездили в Коломну (в воскресенье 13-го, накануне открытия Врат Гекаты — в этот день Филипп без происшествий ехал в поезде из Кракова в Прагу). Погода и правда была очень тёплая. Тогда же, в начале апреля, я переехал из ЖЖ на WordPress, а для комментирования в LiveJournal настроил OpenID. Да, что-то тогда точно менялось, что-то происходило той весной… Правда, с тех пор всё опять пошло наперекосяк.

 

---

О романе «Ключ из жёлтого металла» у меня в дневнике:

• Золотой ключик: первые впечатления
• Золотой ключик: счёт на пальцах. Спойлер
• Золотой ключик: “слишком много авторов”, спойлер №2

А также

• тэг «Макс Фрай»

Перечитывая Натаниэля

Ну, про искушение или испытание — это особый вопрос. И насчёт намёков тоже.

Но даже если впрямую. Практически, Иов — это действительно только о том, что некоторые могут продолжать славить Бога в любых ситуациях, что бы ни случилось. А другие, надо думать, не славят, а кричат «Господи, за что?» даже когда ничего из ряда вон выходящего не случилось. По сути, это о том, что события, происходящие в жизни, никакого отношения не имеют к тому, славить или не славить.

Но ведь надо хотя бы учесть, что и мера, и болевой порог — он у каждого свой.

Мне бы больше понравился другой Иов. Он не был бы ни успешным торговцем или скотоводом, ни старцем. Обычный не нашедший себя пока что юнец. Он бы, скажем, тратил кучу времени на избавление от прыщей. И все процедуры доставляли бы ему сами по себе мучения. Ему бы не хотелось этим заниматься, но если выбор — или муки, или прыщи — то приходилось бы, хоть и противно, принимать что-то, мазаться всякой дрянью, делать ванночки для лица… Он страдал бы от полноты — не то чтобы он был толстый, но наличие животика его бы смущало. Он знал бы толк в простых удовольствиях, у него был бы вкус, и он любил бы готовить и любил вкусно поесть, и даже выпить пива иногда, а потом поваляться с хорошей книжкой — от всего этого животик, конечно, не уменьшается, и ему приходилось бы бороться с желанием получить удовольствие еды и питья (ничто так не портит характер, как ограничение в еде), а по утрам, с трудом встав, надо было бы через силу делать зарядку. Вся жизнь его проходила бы в совершенно нерадостных трудах — вечное надо, надо, надо, и принуждал бы он себя к этому исключительно сам. Беспросветная серая жизнь. Почти как у всех. Чуть больше желания быть лучше, чуть меньше возможностей этого добиться. И всё.

Без катастроф, жутких язв и разбойничьих набегов. У нас и так все в курсе, что раз Чернобыль — значит, Господь посетил нашу страну.

Золотой ключик: первые впечатления

Точнее, «Ключ из жёлтого металла» Макса Фрая. Очень даже неплохо! Конечно, не «Энциклопедия мифов», но вполне на уровне «Жалобной книги». Интересно и познавательно. (Хотя несколько отдаёт «Кодом Да Винчи»: эти Врата Гекаты… слишком попсово, на мой вкус).

Но сразу заметил географический ляп (у Дэна Брауна, между прочим, их тоже находили море — и в Париже, и в Риме): вот и у Макс Фрая Белорусский вокзал оказался в Замоскворечье (герой оставляет машину на Белорусском вокзале, а потом пешком «из Замоскворечья» идёт на Малую Дмитровку — куда с Белорусской как раз было бы действительно естественно дойти пешком, а вот из Замоскворечья вокруг Кремля я туда переться бы не стал, доехал бы на метро). Или это фишка такая? Я подумал, может, и в других городах тоже что-то напутано? Я плохо помню геометрию Праги, Кракова и не знал, а в Вильнюсе даже не был.

Полез в Гугл. Вот, например, в Праге Nerudova ulica-то действительно есть, и в доме 16 (так?) действительно апартаменты (точный адрес Nerudova 212/16, 118  Praha 1-Malá Strana, Czech Republic), и бар Blue light правда существует неподалёку (Josefská 1 — даже можно понять, что они шли сверху от Малостранской площади мимо церкви св. Николая по Мостецкой, свернули на Йозефску и тут же зашли в бар, он на углу). А вот улицы Рудовой я во всей Праге не нашёл… Тёмная сторона? Имея в виду то, чем кончается роман, вполне могут быть в нём упомянуты несуществующие (в нашей реальности) места.

Или Хаген: по адресу Hochstraße 71, 58095 Hagen-Mitte, Hagen, Deutschland находится не музей, а ресторан Catacombe (у музея номер дома — не 71, а 73). Отель Art-Ambiente и правда находится на Hugo-Preuß-Straße (дом 5), но это не только не «напротив» музея, а вообще-то довольно далеко от Хохштрассе  (восемь кварталов, примерно километр), и никакого «угла Хохштрассе и Хуго Прюсс» в природе не существует (улица, пересекающаяся с Хохштрассе напротив музея, называется Marienstraße).

А вот поезд Москва-Вильнюс, например, описан исключительно точно — отправление с Белорусского вокзала в 18:20 (значит из книжного на Пушкинской Филипп выскакивает в 17:30, а всего в Москве проводит около шести часов, приезжая в районе полудня); «заснуть удаётся около трёх» — это значит в конце трёхчасового перегона из Орши до Минска или в Минске на двадцатиминутной стоянке; белорусские пограничники действительно приходят в половине шестого (на самом деле чуть позже, в 5:37 стоянка на 40 минут, Гудогай), литовские — ещё через час (6:36, тоже 40 минут стоянка, Кяна), и на платформу в Вильнюсе герой выскакивает в 7:45 (на самом деле по расписанию поезд приходит в 7:48). Ну и Вильнюс тоже, кажется, без ошибок (ну ещё бы, она же там живёт): Савицкё — т.е. ул.Юргиса Савицкиса — это действительно с проспекта Гедиминаса вниз по Тумо-Важганто первый поворот налево — правда, не «тупичок», но это не так важно — там впереди и правда тупик, хотя называется та улица уже по-другому. И как шёл Филипп с вокзала на свою Савицкё по Базилиону и через Врата Зари, тоже понятно более или менее. Гугл обещает, что эти 4 км можно прийти за 45 минут, то есть уже к 8.30 он мог бы быть дома — но он останавливался, кофе пил, и вещи тяжёлые — дошёл к девяти, наверное, часок поболтал с Ренатой, а потом, к десяти, и Карл проснулся. Всё расписано по часам, по минутам.

Но вот вопрос: зачем надо было смешивать реальное, искажённое и несуществующее, давать точные координаты существующих и несуществующих мест? Не проще ли было всё выдумать от начала и до конца, кроме уж наиболее значимых ориентиров вроде названий городов и стран? Мы бы потом, читатели, ловили намёки, угадывали, но о конкретику бы не спотыкались.

Кстати, про Старомонетный тоже надо проверить — там многое посносили в последние года два-три, может и дом-то всего один остался из тех, что стояли в 1990-х и где до сих пор можно жить…

[upd. Нет, судя по сайтам о московской недвижимости, до сих пор продаются и сдаются квартиры в домах №№3, 31, 33, 18, 24]

По сюжету тоже не вполне ещё всё понял, надо второй раз перечитать. (Например, кой чёрт там делает Макс? Почему он появляется с самого начала, с московского поезда ещё, и как оказывается в Кракове, если ехал в поезде в Вильнюс? Зачем он вообще там появляется? Для преемственности что ли только? Может быть и так, конечно.) Но есть и другое — мне постоянно казалось по ходу, что нечто мне стало ясно… но дойдя до финала, забыл, что именно. Про «замок», который некоторые носят с собой, в частности. И про увлечёнонсть, которая спасает. Иду искать.

И да, надо побывать в Вильнюсе.

 

---

О романе «Ключ из жёлтого металла» у меня в дневнике:

• Золотой ключик: первые впечатления
• Золотой ключик: счёт на пальцах. Спойлер
• Золотой ключик: “слишком много авторов”, спойлер №2

А также

• тэг «Макс Фрай»

Обитаемый остров: «не читал, но посмотрю»

В блогах поищешь отзывы на фильм — и в большинстве находится либо «не понравилось, так что и читать не буду», либо «понравилось, надо книжку прочитать», либо в крайнем случае «читал в детстве, не понравилось, а сейчас наверно перечитаю». Собственно, уже то хорошо, что о существовании книжки помнят. Но факт остаётся фактом — среди тех, кто ходит в кино, то есть в некотором активном слое населения, романа «Обитаемый остров» не читал почти никто.

Более того: исполнитель главной роли прочёл книжку уже после того, как ознакомился со сценарием. А в ответ на вопрос, что он вообще читал в детстве, говорит о телевизоре. Хочешь — не хочешь, а приходится признать: молодое поколение читает мало, и в том числе Стругацких оно не читало, а если кто из них читал что-то, тех не проняло. И это несмотря на то, что в книжных магазинах книги эти есть, собрания сочинений выходят и даже, вроде бы, раскупаются.

Можно, конечно, покричать, что культура уходит, что растёт поколение ТВ и комиксов, воспитанное диким капитализмом, не умеющее думать, не привыкшее к гуманизму и т.д.. Но это не совсем так: насколько я могу видеть, люди после 1979 года рождения (то есть кому в 1992 было 12 лет и меньше) действительно другие — в том числе они и правда не читали того, что читали мы, однако они, тем не менее, часто кажутся мне и более раскованными, и более талантливыми, и даже более гуманными — то есть они вообще другие, а «хуже» или «лучше» — сказать, как обычно, нельзя. Опять грядёт «племя младое, незнакомое»…

Стругацких, как можно понять, сильно мучил выбор между личным и общественным — этому посвящена большая часть их романов. Этот вопрос до сих пор актуален — по крайней мере, для меня: мы-то выросли в ситуации двоемыслия и несогласия с реальностью, для нас эта постановка вопроса естественна. Дело не только в советской власти. Модерн (дарвинизм, марксизм, фрейдизм) лишил нас веры в «доброго бога», поставив перед лицом жестокой объективности — рынок, историзм, инстинкт, естественный отбор. В каком-то смысле «научная объективность» оказалась даже более жестокой, чем дохристианский еврейский Бог, жестокий и своенравный: Бога ещё можно было о чём-то молить, а тут и обращаться некуда. Имеет ли смысл в таких условиях восставать против реальности, и если да, то на каких основаниях это можно делать? Ведь и мораль, и этику присвоила себе всё та же объективность: мораль стала классовой и исторической, этикет стал проявлением детерминированного бессознательного. Мы уже не можем сказать, что нам что-то не нравится в нашей действительности, для этого приходится становиться вне истории и общества, люмпенизироваться — то есть заранее признавать и шаткость своей позиции, и даже свою неправоту. Стругацкие размышляли об этом, придумывали примеры и разрабатывали ситуации. Разрешить эти вопросы в художественной форме, наверное, вовсе нельзя, но по крайней мере подумать в их книгах было над чем.

И вот приходит поколение, которое, видимо, этими вопросами не болеет — судя по всему, признав окончательно торжество объективности. Для нас такое положение означает нигилизм, аморальность, цинизм и прочие вещи — а вот они как-то ухитряются быть и добрыми, и отзывчивыми, и даже верить в какого-то бога (в отличие от нас, по преимуществу атеистов). Истинно верующий прагматик — бывает такое? Оказывается, бывает.

Более того, признание объективности (в духе «верёвка есть вервие простое») ведёт к открытию нереволюционных методов совершенствования реальности — всякое, в том числе личное неудобство всегда можно интерпретировать не как недостаток системы в целом, а как частное несовершенство, локальную неоптимальность, противоречащую системе и поддающуюся исправлению в её рамках. Это очень позитивный подход, не позволяющий увлекаться революционными проектами, и он может быть весьма полезен… И там, где мы кричим о продажности власти и антинародном режиме, лезем в высокие материи и сомневаемся во всём — они делают дело, и часто в этом оказываются правы. Опять, опять «Вишнёвый сад», опять Раневские и Лопахины — или мне только кажется?

Сейчас у власти те, кто родился в 1950-е и в начале 1960-х — «семидесятники». Им по 12-17-20 лет было, когда шла война во Вьетнаме, когда строился БАМ и шло освоение космоса, когда ещё железный занавес не трещал по швам, а советским вождям ещё было не по семьдесят-восемьдесят лет, а только по пятьдесят-шестьдесят. Они тоже верили в объективность и не задумывались об основах… Это мы потом разуверились. Союз детей 1970-х и 1990-х — это не только циничные комсомольцы во главе тупоголовых «наших» и «румоловцев». Это и активный бизнес, и большая мобильность, и ответственность, и свобода передвижения, и интересные решения, и новые семьи, и какое-то счастье…

Так может быть, мы — уроды, порождение смутных времён застоя и перестройки, а они, и нынешняя власть, и эти новые молодые люди — «нормальные»? Может быть, мы — выродки и жертвы некой своей системы башен, а они — свободные и прекрасные, пусть и не разбирающиеся в тонкостях нашей жизни, как Максим Каммерер? Может быть, главное зло башен — это прерванная традиция, неуверенность и сомнение, остающиеся даже после их свержения?

Хочется верить, что с этими прогрессорами (всякое новое поколение — всегда прогрессоры) страна и весь мир не пойдёт вразнос. А нам всё равно останется тот же вопрос без ответа — готовы ли мы примириться с реальностью? можем ли мы её изменить? имеем ли мы на это право? и можем ли мы поддержать кого-то — тех, кто меняет реальность, или тех, кто защищает её?

PS1. Отчасти в тему — А.Цветков про Дарвина.

PS2. По ассоциации — Д.Быков:

Хорошо тому, кто считает, что Бога нет. Вольтерьянец-отрок в садах Лицея, он цветет себе, так и рдея, как маков цвет, и не знает слова «теодицея». Мировая материя, общая перемать, вкруг него ликует разнообразно, и не надо ему ничего ни с чем примирять, ибо все равно и все протоплазма.

Сомневающемуся тоже лафа лафой: всю-то жизнь подбрасывает монету, лебезит, строфу погоняет антистрофой: иногда — что есть, иногда — что нету. Хорошо ему, и рецепт у него простой — понимать немногое о немногом. Мирозданье послушно ловит его настрой: час назад — без Бога, а вот и с Богом.

Всех страшнее тому, кто слышит музыку сфер — ненасытный скрежет Господних мельниц, крылосвист и рокот, звучащий как «Эрэсэфэсэр» — или как «рейхсфюрер», сказал бы немец; маслянистый скрежет зубчатых передач, перебои скрипа и перестука. И ни костный хруст, ни задавленный детский плач невозможно списать на дефекты слуха. Проявите величие духа, велит палач. Хорошо, проявим величье духа.

Вот такая музыка сфер, маловерный друг, вот такие крутятся там машинки. Иногда оттуда доносится райский звук, но его сейчас же глушат глушилки. А теперь, когда слышал все, поди примири этот век, который тобою прожит, и лишайные стены, и ржавые пустыри — с тем, что вот он, есть и не быть не может, потому что и ядовитый клещ, который зловещ, и гибкий змеиный хрящ, который хрустящ, и колючий курчавый плющ, который ползущ по сухому ясеню у дороги, и даже этот на человечестве бедный прыщ, который нищ и пахнет, как сто козлищ, — все о Боге, всегда о Боге.

А с меня он, можно сказать, не спускает глаз, проницает насквозь мою кровь и лимфу, посылает мне пару строчек в неделю раз — иногда без рифмы, но чаще в рифму.

Обитаемый остров — что не попало в фильм

Роман всё-таки надо перечитывать и до, и после фильма.  Поддавшись обаянию кино, я совершенно как-то проигнорировал одно своё ощущение, но вот теперь оно выкристаллизовалось… В фильме все герои — выхолощены. Нет характерных слов, мелких деталей, которые исподволь делали Саракш похожим на нашу жизнь.

Например, Доктор — он же должен быть этакий Еврей Евреевич, может быть даже картавый.

Доктор еще раз прошелся по Максиму холодными пальцами, окутался дымом и сел на свое место.
— Налей-ка мне, Лесник, — сказал он. — Такие обстоятельства надобно запить… Одевайтесь, — сказал он Максиму. — И не улыбайтесь, как майская роза. У меня будет к вам несколько вопросов… Когда, говорите, в вас стреляли?
— Сорок семь дней назад.
— Из чего, вы говорите, стреляли?
— Из пистолета. Из армейского пистолета.
Доктор снова отхлебнул, снова сморщился и проговорил, обращаясь к широкоплечему:
— Я бы голову дал на отсечение, что в этого молодчика действительно стреляли из армейского пистолета, причем с очень короткой дистанции, но не сорок семь дней назад, а по меньшей мере сто сорок семь… 

Куда они дели эту «майскую розу», где эти характерные повторы в речи Доктора («говорите… говорите», «стреляли.. стреляли»), где его (специфически докторская) резкость и порывистость? Не так уж много надо было — всего пару фраз вставить, времени бы не отняло, а характер бы появился.

А Лесник? «Чудесный дядька, добряк, с ног до головы исполосованный жизнью и ничего о жизни так и не узнавший. Ничего ему не надо было, и ничего он не хотел, кроме как чтобы оставили его в покое, дали бы вернуться к семье и сажать свеклу.» Куда он делся, с его крестьянской (наверняка окающей) речью?

— Я не хотел никого обидеть, — сказал Максим. — Я просто хочу разобраться… К чему вы стремитесь, кроме сохранения жизни?..
— Дайте мне, — сказал вдруг Лесник. — Дайте я ему скажу… Мне дайте… Ты, мил-человек, того… Не знаю, как там у вас в горах, а у нас тут люди любят жить. Как это так — кроме, говорит, сохранения жизни? А мне, может быть, кроме этого ничего и не надо!.. Ты что полагаешь — этого мало? Ишь ты, какой храбрый нашелся! Ты поживи-ка в подвале, когда у тебя дом есть, жена, семья, и все от тебя отреклись… Ты это брось!…
— Подожди, дядя, — сказал Доктор. — Не сердись. Видишь. человек ничего не понимает…

Про то, что Зефу не дали проявиться ни в буйном, ни в интеллигентном виде, я уже вчера писал, но — забыл! — его же бороды лишили! Буйной рыжей бородищи! Он должен быть всё-таки не просто каторжник, он должен быть «рыжее хайло Зеф», громогласный… Мне кажется, АБС его списали с кого-то вроде Льва Гумилёва — сквернослова, любящего поорать, бывалого каторжанина, но при этом интересного собеседника и интересного учёного… Тоже укоротили.

И наконец с Радой — сцена возвращения Максима после подрыва башни вышла скомканной и пустой, а там же были настоящие чувства!

Народу на улицах не было, только у самого дома он заметил человека — это был дворник. Дворник сидел в подъезде на своем табурете и спал. Максим осторожно прошел мимо, поднялся по лестнице и позвонил так, как звонил всегда. За дверью было тихо, потом что-то скрипнуло, послышались шаги, и дверь приоткрылась. Он увидел Раду.
Она не закричала только потому, что задохнулась и зажала себе рот ладонью. Максим обнял ее, прижал к себе, поцеловал в лоб, у него было такое чувство, как будто он вернулся домой, где его давно уже перестали ждать. Он закрыл за собой дверь, и они тихо прошли в комнату, и Рада сразу заплакала. В комнате было все по-прежнему, только не было его раскладушки, а на диване сидел Гай в ночной рубашке и ошалело таращился на Максима испуганными, дикими от удивления глазами. Так прошло несколько минут: Максим и Гай смотрели друг на друга, а Рада плакала.
— Массаракш, — сказал, наконец, Гай беспомощно. — Ты живой? Ты не мертвый…
— Здравствуй, дружище, — сказал Максим. — Жалко, что ты дома. Я не хотел тебя подводить. Если скажешь, я сразу уйду.
И сейчас же Рада крепко вцепилась в его руку.
— Ни-ку-да! — сказала она сдавленно. — Ни-за-что! Никуда не уйдешь… Пусть попробует… тогда я тоже…
Гай отшвырнул одеяло, спустил с дивана ноги и подошел к Максиму. Он потрогал его за плечи, за руки, испачкался мазутом, вытер себе лоб, испачкал лоб.
— Ничего не понимаю, — сказал он жалобно. — Ты живой… Откуда ты взялся? Рада, перестань реветь… Ты не ранен? У тебя ужасный вид… И вот кровь…
— Это не моя, — сказал Максим.
— Ничего не понимаю, — повторил Гай. — Слушай, ты жив! Рада, грей воду!

Исчезли испуг, жалобный тон и беспомощность Гая, исчезло, что Рада заплакала только после того, как вошла в комнату, исчезло, как она зажала рот рукой, чтобы не закричать… Вместо этого живого — жуткая мертвечина со встречающимися на фоне солнца руками. Вот выкинули бы они обе сцены, где Бондарчук корячится в ванне, а вот это бы вставили. Хуже было бы, что ли?

Нет,  я, конечно, не отрицаю — Бондарчук имел право сделать так, как он сделал, как он видел. Просто жалко. Теперь мне кажется, что из «Обитаемого острова» надо было делать не две серии, а десять, и пускать в телевизионный формат — делать вторую «Ликвидацию». Чтобы шаги на лестнице было слышно, и скрип двери, чтобы еврейский акцент, раскладушка в углу и дворник с метлой и бляхой, на табуретке. Машков бы сделал лучше Бондарчука. Мне так кажется.

Но ладно, ладно — всё-таки, повторяю, не испохабили текст так, как у Бекмамбетова с Лукьяненко. Спасибо и на том.

Обитаемый остров — после просмотра

Основные ожидания должны оправдаться во второй серии. А за первую серию — всё-таки не «тройка». Всё-таки «четвёрка». Более или менее. По сравнению с теми же «Дозорами», «Обитаемому острову» (роману) сильно повезло — от Лукьяненко в фильме просто ничего не осталось, а тут на удивление практически всё на месте. Так что вторую серию буду ждать — в отличие от «Ночного дозора», рвотной реакции нет и в помине. Но — всё-таки не «пять», далеко не «пять».

Подводя итоги.

1. Худшие актёры фильма — это Ф.Бондарчук и Куценко. Дело даже не в дредах, которые ругает Гоблин. Куценко на каторге выглядит чистеньким и опрятным, вот что глупо. У него аккуратно выстриженные височки, волосы ровно зачёсаны, он выбрит — даже сияющий Мак выглядит естественнее, и уж особенно странно Куценко смотрится рядом с гениально загримированным и гениально играющим Гармашом. По дороге домой, вспоминая фильм, мне показалось, что я даже отворачивался чуть-чуть, когда Гармаш был крупным планом — опасался запаха, настолько естественно, как настоящий каторжник или бомж, он и выглядел и держался. Интересно, как Куценко будет играть во второй серии. Он же должен быть старым марксистом, искушённым в делах подполья, и одновременно террористом с довоенным стажем… Этакий Савинков — потянет ли Куценко такую роль?

Ну а Бондарчук — он просто отталкивающе гламурен. Изобразить эпилептический припадок (два раза, в ванне) или ярость (в конце фильма) — ну вот не получается у него, и всё.

2. Лучший актёр — несомненно Гармаш. Жаль, что ему не удалось перевоплотиться в профессора — сценарий, что ли, не позволил? Или время поджимало? В сцене, где Зеф объясняет Максиму, зачем на самом деле нужны башни, он (в романе) говорит тихо, интеллигентным языком — и это должно резко контрастировать с его обычным поведением. Но обычного Зефа, громогласного и сквернословящего, нам не показали, — наверное, поэтому и интеллигента показать не удалось. Впрочем, ещё будет вторая серия…

Максим тоже неплох. Именно вот таким сияющим молодым щеночком и должен он быть — такой Максим действительно может сохранить веру в то, что все люди братья, до самого конца. Он должен быть глуповат — и в фильме он такой и есть, и это правильно. Гай тоже вполне подходящий.

3. Сценарий — пять с минусом. Действительно, очень близко к тексту, при этом без лишнего буквализма. Есть узнаваемые фразы, все основные повороты сюжета на месте. Единственный ляп — это пресловутый астероид и всё, что вокруг него. Вообще непонятно, зачем отказались от ракетной/метеоритной атаки в атмосфере, которая была в романе. Когда, потерпев аварию на орбите, корабль падает на планету, и из него выходит герой без единой царапинки — это как-то нелепо выглядит. Если бы авария произошла в атмосфере, близко к поверхности, это было  бы естественнее.

Но основные вещи, которые могли бы войти в первую серию — сказаны. Есть даже некие отсылки к нашей (уже постсоветской) реальности — слова про рекламу, финансовые потоки, приватизацию («всё разобрали по дешёвке», как-то так там сказано) и, конечно фраза «они не правят, они работают», сказанная о Неизвестных Отцах.

Довольно хорошо проведена линия с «животными»: Максим называет посетителя кафе «грязным животным», когда тот хлопает официантку по заду — и это «рифмуется» с одной из сцен в конце, когда Мак отпускает мутанта, говоря, что он не животное, а Гармаш говорит ему — «сам ты животное», в смысле что ничего ты не понимаешь в жизни, щенок.

4. Постановка — на тройку. Переборщили с экзотикой. Нафига было рисовать этот «город будущего», как в «Пятом элементе»? Всё можно было снять в обычном среднероссийском уездном городе — тем страшнее выглядело бы. Рада Гаал должна жить не в поднебесье, а в панельной пятиэтажке. Кстати, из-за этого оказывается совершенно непонятен дворник, доносящий на Мака, когда тот возвращается после взрыва башни — дворник мог бы быть обыденным, нашим, а вышел фантастическим и оттого нелепым.

Берёзки в конце тоже ни к чему. С бамбуком в одной климатической зоне, вообще-то, им делать просто нечего, а по роману там должны быть «джунгли», без всяких оговорок.

Омерзительнее же всего так называемые любовные сцены. Когда руки Мака и Рады встречаются, сзади за ними загорается солнце — что может быть пошлее? И зачем нужно было показывать коленки героини со спущенными чулками? Это так они хотели показать «совок» или это такой странный эрос? Глупо как-то.

Общее ощущение — старались снять хороший фильм по хорошему сценарию. Сняли так себе, но хоть сценарий не попортили.

Перед просмотром «Обитаемого Острова»

Я уже понял, как сказал какой-то радиослушатель на «Эхе Москвы», что «Бондарчук сделал из философской драмы боевичок», так что я не жду чего-то особенного. А после того, что написал Гоблин о технической стороне фильма — уже и вообще ничего не жду. Но посмотреть — посмотрю. (Страдающий вечным чеченским синдромом и не принимающий ничего антисоветского Гоблин — не лучший рецензент для фильма по антисоветскому роману, но в технической стороне он, вроде бы, разбирается).

Говорят, что БН фильм посмотрел, и ему фильм понравился. Но в последнее время мне начинает казаться, что из двух братьев Борис Натанович отвечал за чистый action — по крайней мере, его «Комментарии к пройденному» иногда оставляют ощущение, что он то ли не хочет говорить о том, какие идеи были заложены в их книги, то ли вовсе не понимает их сам; а его последние романы кроме action’а практически ничего и не содержат.

Кстати, в тех же «Комментариях» про «Обитаемый остров» сказано, что он был задуман как «бездумный, безмозглый, абсолютно беззубый, развлеченческий, без единой идеи роман о приключениях комсомольца XXII века», и только потом в деталях вображаемого мира стали возникать аналогии с советской реальностью:

Всё вставало на свои места, как патроны в обойму, всё находило своего прототипа в нашей обожаемой реальности, всё оказывалось носителем подтекста — причем даже как бы помимо нашей воли, словно бы само собой…

Тот же процесс Стругацкие описали в «Хромой Судьбе», точнее, во «внутреннем романе», известном под названием «Гадкие лебеди» — но тема писательского творчества сшивает обе половины романа, да и понятно, что это написано в любом случае о себе:

Вы начнете исправлять стиль, приметесь искать более точные выражения, заработает фантазия, замутит от затхлых слов, захочется сделать слова живыми, заменить казенное вранье животрепещущими фактами, и вы сами не заметите, как начнете писать правду…

Надо думать, так и появился «Обитаемый остров», если не самый любимый, то уж точно самый цитируемый мною роман Стругацких — на мой взгляд, он описывает до сих пор нашу политическую реальность самым исчерпывающим образом. Но «боевичок» там, конечно же, есть — если выхолостить всё самое интересное, или если не заметить этого при просмотре фильма.

Гоблин об «антитоталитарной» стороне романа пишет так:

…Группы Поэтов, Писателей, Художников и других Прекрасных Людей (местами — даже весь народ в целом) стенают под гнётом тупых тиранов. То есть все вокруг хорошие и стремятся к Прекрасному, а тупой тиран их туда не пускает. Ни слова о том, откуда тиран взялся, как этот прекрасный народ сумел его породить и почему он народом руководит… Тирана надо просто изничтожить, после чего наступит Свобода и Счастье, после чего всё станет хорошо… Ни слова о кровавом хаосе и массовых убийствах, которые влечёт за собой любая революция, ни слова о последующей зачистке революционеров, столь милой сердцу советских интеллигентов…

Не знаю, где он там нашёл «Поэтов, Писателей и Художников» (это скорее уже из тех же «Гадких лебедей»), но в остальном то, что он описал — это такое детское отношение к тоталитаризму, которое у тех же Стругацких высмеяно даже раньше, в «Попытке к бегству», где один из героев говорит о возможности построения коммунизма — «Кучка вонючих феодалов против коммунистической колонии — тьфу! Конечно, это случится не сразу. Придется поработать. Лет пять потребуется…» — и ему тут же возражают: «А пятьсот пятьдесят пять не хотите?.. Коммунизм —  это прежде всего идея!  И  идея  не  простая.  Ее  выстрадали  кровью!  Ее  не преподашь за пять лет на  наглядных  примерах…»

И вот с таким же детским отношением прилетает на Саракш Максим Каммерер (он же Мак), и собственно «Обитаемый остров» — это роман о том, как этот самый «комсомолец XXII века» понимает, насколько сложно устройство социального организма, и как сложно (если вообще возможно) это устройство поменять…

И о чаемом Гоблином хаосе у Стругацких, конечно, сказано. И о зачистке революционеров тоже есть (в частности, «Неизвестные отцы» — это и есть бывшие революционеры, прошедшие уже Термидор и истребляющие друг друга; и жизнь подполья это тоже бесконечное самоистребление и предательство). Наконец, и сам Максим думает о возможности войны, вполне осознавая, что в жертву ради будущего счастья придётся принести многих, и в первую очередь тех, кто страдает больше других.

С другой стороны, от этой своей наивности Максим не избавляется до самого конца. В последней главе он говорит: «Центр-то ведь разрушен, излучения больше нет… Теперь они сразу поймут, что их угнетают, что жизнь у них дрянная, и поднимутся…» — и получает точно то же самое возражение, что и герой «Попытки к бегству», только изложенное чуть иначе:

«Куда они поднимутся? Кто  поднимется? Неизвестные Отцы живут и здравствуют,  Гвардия  цела  и  невредима,  армия отмобилизована, в стране военное положение… Ты забыл  про  передвижные излучатели, ты забыл про Островную Империю, ты забыл про экономику… Тебе известно, что  в  стране  инфляция?..  Тебе  вообще  известно,  что  такое инфляция? Тебе известно, что надвигается голод, что земля не родит?.. Тебе известно, что мы не успели создать здесь  ни  запасов  хлеба,  ни  запасов медикаментов? Ты  знаешь,  что  это  твое  лучевое  голодание  в  двадцати процентах случаев приводит к шизофрении?»

Таким образом, осознание сложности социальных преобразований приходит даже не к герою (хотя герой таки многое успевает понять), а к читателю. Нас оставляют перед выбором — кто прав: легкомысленный революционер-прогрессор Мак или опытный и вдумчивый, но склонный к компромиссам с реальностью Странник? С одной стороны, Странник прав: заботясь о народе и принимая на себя огромную ответственность за народ, нужно думать о многом и многое подготовить, на это уйдут годы и столетия — но за это время народ будет продолжать страдать, в то время как кое-что исправить можно немедленно. Но если начать всё что попало исправлять, слишком многое можно нечаянно попортить. А многое придётся, скрепя сердце и заставив совесть замолчать, принести в жертву… Через это Мак тоже прошёл, и тоже не получилось.

«Вы сделали правильный выбор: вы обратились к самым жалким, к самым несчастным, к людям, которым досталась в равновесии сил самая тяжкая доля. Но  даже  и  они  не  желают нарушения равновесия,» — говорит Маку Колдун. Примерно то же имеет в виду Саул в «Попытке к бегству»: «Вы никак не хотите понять, что здесь мы имеем дело не с катастрофой, не с каким-то стихийным или техническим бедствием, а с определенным порядком вещей. С системой, молодые люди…»

Что же делать, если реальность отвратительна, но нет никакой возможности её изменить? «Если не знаешь, что делать, поступай по совести» — кажется, именно к этому приводят нас Стругацкие. Противоречие между личностью и историей Стругацкие сводят к противоречию совести и ответственности. Разумеется, противоположную точку зрения и в этой постановке вопроса они не забывают тоже. Колдун — фигура мощная, несомненно олицетвряющая интеллект, сторону сомнения, говорит Маку:

Ваша  совесть возмущена существующим порядком вещей, и ваш  разум  послушно  и поспешно ищет пути изменить этот порядок. Но у порядка есть свои законы. Эти законы возникают из стремлений огромных человеческих масс, и меняться  они  могут тоже только с изменением  этих стремлений…  Итак,  с  одной  стороны  — стремления огромных человеческих масс, с другой стороны ваша  совесть, воплощение ваших стремлений. Ваша совесть подвигает вас на изменение существующего порядка, то есть на изменение стремлений миллионных человеческих масс по образу и  подобию  ваших  стремлений.  Это  смешно и антиисторично.  Ваш  отуманенный  и  оглушенный  совестью  разум   утратил способность отличать реальное благо масс от воображаемого, —  это  уже  не разум. Разум нужно держать в чистоте. Не хотите, не можете —  что  ж,  тем хуже для вас. И не только для вас. Вы скажете, что в том мире,  откуда  вы пришли, люди не могут жить с нечистой совестью. Что ж,  перестаньте  жить. Это тоже неплохой выход — и для вас, и для других…

Однако Максим, или Саул, или дон Румата всё равно остаются главными и несомненно положительными героями, которым симпатизируют сами авторы. Да, история — поступательна и закономерна, и складывается она движением огромных человеческих масс, но каждый человек свободен поступать в соответствии со своей совестью, и история складывается также и из желаний и действий отдельных людей. И если каждый будет думать о невозможности что-то изменить, ссылаясь хоть на свою слабость, хоть на глубокие знания в истории и социологии, то ничто никогда в жизни и не изменится. Так что пусть каждый делает что может, не думая об исторических закономерностях — закономерности позаботятся о себе сами. Как говорил дон Румата, «ты один, как перст, да таких  перстов  вас  в  городе тысяч десять…»  Таким образом, сформулированный конфликт совести и разума, или совести и ответственности, Стругацкие разрешают в пользу совести.

— Чепуху я сделал, — горестно сказал Саул. —  Ругайте  меня.  Но  все равно начинать здесь нужно с чего-нибудь подобного. Вы сюда  вернетесь,  я знаю. Так помните, что начинать нужно всегда с того, что сеет  сомнение…Что же вы меня не ругаете?
— За что же, Саул? Вы не сделали ничего плохого.  Вы  сделали  только странное…

Впрочем, ни в «Обитаемом острове», ни в «Попытке к бегству» или «Трудно быть богом» окончательного ответа Стругацкие впрямую не дают, обозначив довольно ясно свою позицию, но тем не менее оставляя читателя в сомнениях. И если судить по тому, как часто сами они к этому вопросу обращались, уверенности у них самих в этом отношении не было. Так или иначе, в фильме это как-то должно прозвучать, и мне будет жаль, если ничего такого не будет.

А ещё — конечно, хочется увидеть в этом фильме знакомые с детства и снова сейчас появившиеся приметы, и почувствовать отчаяние от абсурда, растворённого в жизни, и невозможности ничего изменить… Посмотрим, что там окажется. Сеанс в 17:00.

Битов дописал «Преподавателя симметрии»

А я думал, это газетчики глупые, называют книжку «новым романом», хотя вещь написана 40 лет назад. Впрочем, это, кажется, правда первая публикация — я его читал, кажется, только в журнале и в интернете.

Но теперь понятно, что он и правда дописал его. Не так уж чтобы много дописано — конечно, основа прежняя, знакомая. Но есть куски даже в знакомых частях, которых не помню. Так что — несомненно, событие. Купил (Дорого! — но не жалко. Как я искал его по книжным — тогда, когда впервые увлёкся, в конце 1980-х! И вот нашёл, через 20 лет. )

Сталинизм как изменённое состояние сознания. Цитаты

Я хотел просто набрать цитат из книжки. Но не получается. Комментарии возникают как-то сами собой. Пусть будут, немножко.

* * *

Йорг Баберовски пишет:

Ленин и его сподвижники были одержимы абсурдной идеей о том, что обеспечение потребностей народа и контроль над страной возможны только посредством централизованного товарного распределения. (стр. 41)

Как много нам, привычным к социализму, надо изменить в своём сознании, чтобы считать идею тотального распределения — a priori абсурдной! Мне для осознания этого потребовалось прочесть несколько толстых книжек. Сколько нам надо из себя выжимать… Любую, самую очевидную для себя вещь, следует подвергать сомнению, искать для неё альтернативы.

Правительство запретило свободную торговлю. Но тем самым оно уничтожило возможность поставки в город товаров первой необходимости, не организовав при этом обещанного централизованного снабжения. Крестьяне отказывались бесплатно отдавать излишки зерна посланным большевиками продотрядам… (там же)

Поведение крестьян — как в гражданскую войну, так и в коллективизацию — мне, например, только теоретически кажется логичным (тот же Пол Грегори называет его экономически обоснованным). Когда государство понижало закупочные цены на зерно в 1928-30 г.г., или когда продотряды в гражданскую войну конфисковывали всё, что находили, крестьяне предпочитали зерно сжигать. Они думали в понятиях спроса, предложения и демпинга. Продать товар ниже себестоимости (тем более под действием насилия) для них было хуже, чем его уничтожить. А я так не привык. Но тогда они — то есть мы — были ещё нормальными.

С начала 1918 года десятки тысяч рабочих покинули города и вернулись в деревни, из которых когда-то уехали. За один только 1918 год Петроград оставили 850 000 жителей, что составляло более половины его прежнего населения. За годы гражданской войны число жителей Москвы сократилось на 40%… Везде, где условия жизни становились невыносимыми, рабочие выражали свой протест… (там же)

Вот, кстати говоря, и мобильность населения тогда была, наверное, повыше, чем сейчас. Голод, конечно, это очень весомый повод, чтобы сорваться с места. Но, судя по тому, как люди реагировали в 1992, 1998 и т.п. — слишком многие сейчас надеются на помощь государства.

* * *

Баберовски трактует НЭП как режим, по сути, представлявший собой полное (пусть временное) отступление большевиков перед победившей в гражданской войне деревней — победившей, несмотря на жестокое подавление всех крестьянских бунтов в конце 1920-го и начале 1921-го года. Это логично — так как в отсутствие насилия или при его ослаблении страна должна была приходить в своё «естественное» состояние.

[В 1921 г. для Ленина стало очевидным], что существует прямая связь между покупательной способностью крестьян и развитием промышленности: если крестьяне перестанут что-либо производить, потому что государство выступает передними лишь в роли грабителя, то в конечном счёте никто не будет платить налоги и закупать изделия промышленного производства. С этого момента… главные усилия были направлены на то, чтобы возродить товарооборот между городом и деревней… Крестьяне могли оставлять у себя излишки сельскохозяйственной продукции, вести свободную торговлю и нанимать работников. (стр. 54)

Всё, что случилось в начале 1920-х г.г. [то есть введение НЭПа], было не чем иным, какзавершением той народной революции, которую гражданская война только приостановила. Деревня была предоставлена самой себе и освободилась от мелочной опеки государства. Она добилась суверенитета, которого раньше никогда не знала… Но большевики не смогли достичь своей цели, идя по тернистому пути мирного овладения деревней. Вместо этого в конце 1920-х г.г. этот путь привёл их к возобновлению террора. (стр. 58)

НЭП стал, по сути, завершением и откатом первой волны террора, начавшейся в 1917 году. Вторая волна накатила в 1929, а откатилась в 1934-м. Третья была с 1936 по 1939-й. Эти волны имели свою логику — по сути, большевики давили соки из народа, пока могли, а когда народ доходил до последней крайности и дальнейшее насилие становилось явно контрпродуктивным, давление ослабевало. Эта последняя крайность, кстати, проявлялась не только в нежелании и неспособности людей активно работать, но и в разрушении производства и структуры управления. Насилие, преследуя некую цель, достигало обратного результата, и только тогда останавливалось. Так, военный коммунизм, насаждая повсеместно диктатуру, привёл к частичному уничтожению государственной власти как таковой.

Нигде крестьянский бунт не проходил под знаменем белой контрреволюции. Крестьянская революция была протестом, в котором выразилось присущее деревне представление о свободе: мир, земля и освобождение от государства и его чиновников… Бунтующие крестьяне… разрушали существующую вокруг них инфраструктуру: мосты, железнодорожные рельсы и телеграфные столбы, связывающие деревню с внешним миром… Во многих регионах империи государственная власть развалилась в начале 1921 г.. (стр. 46)

Так же в 1930-е г.г. борьба за рост производства методами террора приводила к хаосу и остановке целых заводов:

В Донбассе к апрелю 1938 года “органы” арестовали и расстреляли четверть всех инженеров и представителей заводской администрации. На некоторых предприятиях совсем не осталось специалистов, в результате чего производство остановилось. (стр. 174)

Достигнув предела, террор приостанавливался, и начинался «отлив». Возможно, пара «военный коммунизм — НЭП» не была ещё осознанной политикой «прилива и отлива», но начиная с 1930-х г.г. «волны» стали чередоваться регулярно и целесообразно.

НЭП стал пробой и другой тактики, потом повторенной Сталиным неоднократно — сдать позиции, но одновременно оставить контроль над всем полем за собой. Деревня при введении НЭПа получила своё, но номинальную власть сохранили большевики — и, как выяснилось, это было важнее. Точно так же потом Сталин будет уничтожать врагов в Политбюро, а потом перенимать и проводить в жизнь их программу — троцкистскую коллективизацию в 1929 г. (после высылки Троцкого), «правое» повышение уровня жизни людей в 1934 г. (когда Бухарин, Томский и Рыков, раскаявшись во всём, уже потеряли своё значение) и т.д.. Даже отступая, большевики старались увеличить свою власть. Поэтому — timeo danaos et dona ferentes! Власть, одаривающая подданных милостями, ещё страшнее, чем откровенный диктатор-эгоист. За подаренные некогда народу блага они при случае взыщут с народа втрое больше.

Вводя НЭП, большевики нисколько не отказывались от своей цели — установления… социалистических отношений… Экономическое возрождение не включало в себя партийный плюрализм и демократизацию политического порядка. В 1920-е г.г. из политической жизни страны исчезли не только остатки социалистической оппозиции. Большевистский режим лишил властных полномочий советы… — они превратились в исполнительные органы Совета народных комиссаров… Режим по-прежнему с беспощадной жестокостью подавлял любое сопротивление, прибегая к массовым расстрелам и депортациям. (стр. 53)

Уже в начале 1920-х г.г. [в Донбассе и Баку] неоднократно устраивались показательные судебные процессы над предпринимателями и инженерами, которых обвиняли в том, что они саботируют производство и устраивают аварии. В 1926 г. более половины всех технических работников и инженеров в Донбассе были отданы под суд. То же происходило и в Баку. На нефтяных промыслах участились аварии и взрывы, поскольку рабочие не справлялись с современной техникой, импортированной из-за границы. У коммунистов… не было сомнений в том, что эти случаи являются делом рук классовых врагов. (стр. 68).

* * *

Столкновение большевиков с сопротивлением, со стороны как людей, так и самой социальной реальности, приводило к усилению насилия.

Сталинистский террор не в последнюю очередь стал следствием неспособности власти осуществить свои тотальные притязания… Сталинизм мог стать возможным только там, где завышенные ожидания разбивались о мрачную действительность. (Стр. 13)

Чистки 1929-33 г.г., целью которых было лишить бывших оппозиционеров их влияния и свести к минимуму крестьянскую составляющую в партии, показали партийному руководству, что его властные амбиции во многом иллюзорны. Оно не в состоянии было контролировать даже процедуру приёма в партию. (стр. 148)

Историки-ревизионисты смешивали представление о тотальных притязаниях режима с осуществлением его тотального господства. Режим не мог реализовать это господство, но претендовал на такое право. Пытаясь утвердить эти тотальные амбиции, он заново выстраивал сферы публичной и частной жизни и регулировал их на основе репрессивных принципов. Поиск врага, воспитание единодушия и конформизма, целенаправленное формирование атмосферы соглашательства — всё это стало составной частью политической культуры, которую можно назвать сталинистской. (стр. 9)

 

В таких условиях появлялся homo soveticus. Насилие, конформизм, порождаемая им ложь, демонстрирующие верность партии ритуалы, «официальная» вера в коммунизм, бесконечный поиск врагов, раздвоенное сознание…  Нормальные люди, привыкая к насилию как норме, начинали превращаться в советских людей.

Руководствуясь генеральной линией партии и указаниями её политических вождей… можно было определить, кого считать врагом и как с ним обращаться… Таким образом, линия человеческой жизни… задавалась сигналами, поступающими свыше, и знаками, которые заставляли своих адресатов подчиняться бесчеловечным правилам поведения. Непрерывная инсценировка биполярного мира в повседневной жизни и беспрестанное табуирование отдельных социальных групп глубоко впечатались в сознание советских граждан… всё это раздвоило восприятие действительности, а также формы его вербального выражения, сея недоверие к чужакам и иностранцам, к сотрудникам, друзьям и близким. Повседневная зрительная и семантическая стигматизация социальных субъектов и групп… привязывала подданных советской империи друг к другу, не связывая их между собой. (стр. 130)

Большевистские лидеры… явно не думали о деструктивном характере практикуемого ими культа насилия, поскольку не пытались контролировать насилие, а, наоборот, старались пробудить страсть к нему в своих подданных. Новобранцы Красной армии осваивали прежде всего ремесло убийцы: солдат должен быть мужественным, беспощадным и иметь крепкие нервы… Большевики знать ничего не хотели о традиционной задаче армии и тайной полиции — предотвращать внешние и внутренние угрозы и сдерживать возможное насилие… Но там, где тела подданных отданы во власть насилия, идея дисциплины становится абсурдной. Эту антиномию большевики преодолеть не сумели. (стр. 93)

Большевики… монополизировали средства массовой информации и следили за тем, чтобы установленный в том или ином случае языковой регламент и внешние формы жизни строго соблюдались. Но при этом власть сама себя лишила эффективности, поскольку не давала человеку возможности открыто высказывать своё мнение в публичной сфере… Большевики безраздельно правили в царстве лжи, однако в сфере частной жизни… подданные делались к ним глухи: здесь царили пьянство и сарказм. (стр. 98)

По смерти Ленина ему был придан статус основателя новой религии. Всякий, кто хотел быть услышанным в партии, должен был высказать своё мнение, ссылаясь на труды Ленина… Тогда и появился ленинизм — канонизированный свод догматов, которым должен был следовать каждый член партии… Словесные дуэли, разворачивавшиеся в 1920-е г.г…., представляли разнообразие мнений… но все эти функционеры говорили на одном языке. Они единодушно обращались к цитатам из трудов Ленина, обсновывали свои тезисы ссылками на высказывания покойного вождя и облекали свои выступления в стандартные риторические формулы, что придавало им характер средневековых схоластических диспутов. Никто не осмеливался ставить под сомнение канонизированные правила… Поскольку никто не мог играть свою роль без обращения к принятому здесь языку и заранее установленному ритуалу… лидеры большевиков постоянно испытывали друг к другу взаимное недоверие. Когда завершались сцены клатв и признаний, начинала господствовать подозрительность… (стр. 86-87).

Города и крупные стройки коммунизма превратились в узлы противоречий, в точки пересечения различных языков и жизненных укладов… проект большевиков по созданию сказочных городов в пустыне и образцового социалистического общества дошёл до абсурда. В условиях временного проживания, в глуши, подвергшейся индивидуальному освоению, не было никаких предпосылок для расцвета цивилизации социалистического типа… всё то, от чего культурная революция хотела избавить советские города, теперь вернулось в них обратно: жестокое пьянство, нравы и обычаи русской деревни, а также формы насилия, при помощи которых крестьяне привыкли разрешать в своём кругу конфликтные ситуации. (стр. 125-126).

Лытдыбр

Отсутствие ЖЖ в эфире поднимает посещаемость Вордпрессу. Очень заметно. Хотя бы по тому, что WP выдаёт ошибку 503 (server busy) при сохранении постов.

Выходя из метро, впервые в этом сезоне почувствовал зиму. В переходе на Беляеве с улицы дуло таким холодом, что я был готов поверить в минус тридцать, сугробы и пургу — там, наверху. Но, в общем, обошлось.

В метро читаю «Море, море» Айрис Мердок. В десятый раз приступил к ней, и наконец продвинулся почти до половины. Книжка хорошая, просто не везло в прошлые попытки.

Да, книжка, кажется, о поисках Истинной Любви. Я сейчас как раз остановился на том моменте, когда герой, найдя свою Истинную Любовь, перестал быть жестоким и циничным, испытал прилив добрых чувств и спокойной мудрости и по-доброму расстался со всеми любовницами, решив посвятить себя одной Истинной Любви и больше никому. Ему уже за шестьдесят, и он приехал к морю пожить в одиночестве, ха! Тут-то они к нему все и слетелись. А его Истинная любовь ещё старше, у неё муж и приёмный сын, которого два года как никто не видел… Кажется, становится похоже на детектив?

А дома я смотрю Дарью. Скачал что было на http://mtvdaria.narod.ru/ и смотрю. Родственная душа. Такой точный разбор меня — никакого психоаналитика не надо.

Сталинизм как проблема

Человеческое сознание оперирует сущностями, такими как факты и понятия. Сознание ограничено — оно не может содержать в своей памяти слишком много сущностей, и именно из-за этого многообразные факты агрегируются, образуя сущности иной природы — понятия, идеи, символы. Благодаря появлению этих новых сущностей мышление становится абстрактным — что даёт огромные преимущества в эффективности и скорости, но имеет и негативные стороны: факты, не укладывающиеся в сформированные понятия, оказываются отвергнутыми и как будто не существующими, порождая противоречие между теорией и реальностью.

Осознание сталинизма представляет проблему именно такого рода: это явление нам представляется сложным, потому что абстракции, которые мы используем, либо слишком просты для его описания, либо вообще негодны — факты не укладываются в наши схемы.

Поэтому сталинизм в нашем сознании представляется набором противоречий. С одной стороны, он связывается с плановой экономикой и тоталитаризмом, что создаёт у нас картину полного контроля центра над жизнью каждого человека; но с другой стороны, советская экономика сталинского периода представляется плохо управляемой, почти хаотической, а люди, особенно в деревне, вовсе не кажутся правоверными большевиками, слепо исполняющими волю вождей. Говоря об отдельном человеке, режим воспитывал такие противоречивые качества, как конформизм, верность и непримиримость в борьбе с врагами — совмещение этих трёх качеств представляется достаточно сложной задачей, однако именно такими были советские люди. Можно посмотреть на сталинизм как на созидательный процесс (индустриализация, научный рывок и так далее); но также известно, какие разрушения для экономики принесли сталинские репрессии, вплоть до того, что из-за арестов руководящих кадров и инженеров заводы не могли работать и останавливались. Наконец, многие историки говорят о «неизбежности Сталина», о том, что в тот исторический момент и для достижения определённых исторически обусловленных целей (например, для победы в войне) диктатура сталинского типа была единственной возможностью, к тому же безусловно поддержанной народом; но этой «естественности» всегда можно противопоставить очевидную насильственность проводившихся изменений, инородность сталинского правления для страны.

Распутывание этих противоречий — сложный процесс. Идеальным результатом его могли бы стать какие-то новые понятия, в которых история того времени выглядела бы проще и однозначнее. Но, скорее всего, это невозможно, так как, по-видимому, сложность является неотъемлемым свойством человеческого общества вообще. Поэтому результатом исторических исследований вряд ли станут прозрачные схемы, позволяющие описать происходившее парой слов, а существующие сейчас мифы, основанные на упрощённых понятиях, будут по-прежнему циркулировать в общественном сознании. Всё, что можно сделать — это по возможности дискредитировать упрощения, доказывая их «противоречивость» и утверждая «сложность» реальных исторических процессов.

Из той серии книг о сталинизме, которую я сейчас читаю, некоторые больше дают с точки зрения фактологии, минимальный акцент делая на историческом, политическом и экономическом осмыслении этих фактов. Это необходимо для возможности нового осмысления происходившего, для возможности формирования новых понятий и новых смыслов. Нельзя забывать о том, что происходило на нижнем, человеческом уровне, и о взаимосвязи этих низовых явлений. Примером такой книги является «Повседневный сталинизм» Шейлы Фицпатрик.

Другого рода книга — «Политическая экономия сталинизма» Пола Грегори. Здесь выстраиваются и анализируются модели высокого уровня, абстрагированные от частностей. Грегори разбирает некоторые из «противоречий» сталинизма, например противоречие между ворде бы естественной для диктатуры эгоистичностью и длительным поступательным развитием страны в сталинский период — Грегори показывает, что в рамках модели «оседлого грабителя» поведение руководства СССР полностью получает объяснение и обоснование. Диктатура, заботящаяся о своём существовании в будущем, должна была делать инвестиции, и именно в «производство средств производства», минимально заботясь о благосостоянии народа и делая уступки в этом только тогда, когда народ из-за ужасных условий приходил к совершенной невозможности трудиться (то есть когда инвестиции уже не давали результата). Тот же Грегори анализирует планирование в советской экономике, показывая, что плановой сталинская экономика не была, и именно поэтому могла существовать достаточно долго; однако неизбежные отклонения от плана приводили к неуправляемости экономики (по крайней мере именно так понималось большевиками неисполнение плановых заданий), что вызывало волны репрессий.

Такой же, как и книга Пола Грегори, то есть больше аналитической, чем фактографической, является книга «Красный террор. История сталинизма» Йорга Баберовски. Если другие книги рассматривают сталинизм начиная со свёртывания нэпа и коллективизации, то есть с конца 1920-х годов, то Баберовски концентрируется на насилии как таковом, и благодаря этому у него получается связать события из российской истории начиная с Петра Великого с гражданской войной и сталинизмом.

Насилие, по Баберовски, изначально присуще народу. Он рассматривает, как влияли реформы XVII-XX веков на жизнь народа, крестьянской общины — и приходит к выводу, что все ориентированные на Европу движения российского государства были народу непонятны и воспринимались как враждебные традиционному укладу. В этой связи Баберовски приводит фразу Руссо (я её недавно тоже цитировал, по другому поводу и из другой книжки) — о том, что Пётр «помешал своим подданным стать когда-нибудь тем, чем они могли бы стать, убедив их, что они были тем, чем они не являются» — то есть что русских заставляли стать европейцами (которыми они стать не могли), но из-за этих же западнических реформ русские не могли и оставаться русскими. Таким образом, традиционная культура народа не получала развития, оставаясь на уровне XVI века, загоняясь в гетто, приобретая дополнительные агрессивные черты из-за постоянного сопротивления властям — и становясь в полной мере «культурой насилия». В частности, Баберовски пишет, что в России крестьяне считали землю принадлежащей тому, кто её обрабатывает, причём точное распределение земли между отдельными людьми было делом общины. Поэтому в 1861 году крестьяне не могли понять, почему, освобождаясь из крепостной зависимости, они должны выкупать своб собственную землю у помещика. Отсюда возраставшая ненависть к помещикам — вылившаяся в погромы барских усадеб во время революции. Крестьяне уничтожали поместья и овладевали своей землёй. Большевитский Декрет о земле только признал по факту уже сложившееся положение. То же самое происходило в городе.

Уже весной 1917 г. рабочие захватили фабрики и шахты, где установили свой контроль. Профсоюзы их не интересовали, им важно было только, чтобы прежние хозяева подчинились воле рабочих, унизились перед ними… Нередко практика рабочего «правосудия» (самосуд) приводила к гибели инженеров и предпринимателей, в лучшем случае их предавали публичному позору, как было принято поступать с правонарушителями в деревне. (стр. 28)

Большевики оказались единственной партией, сознательно принимавшей и применявшей насилие. Они говорили на одном языке с народом — сначала как часть его, вместе с народом уничтожая «буржуев» и помещиков, а затем превратившись в «понятного угнетателя» — применяя прямое насилие как метод угнетения, большевики всё равно оставались понятнее народу, чем другие, «слишком интеллигентные» партии. Так как террор и насилие — определяющая черта сталинизма, Баберовски таким образом указывает на один из источников происхождения сталинизма. Мировая война, а потом и революция смешали население России, уничтожив слабую городскую культуру. Огромная крестьянская масса заполнила города и принесла с собой ту самую «культуру насилия», которую история воспитала в деревне.

(Это достаточно известная тема — о «культуре слободы» в городах писал Глазычев, взаимосвязь города с деревней описывал под названием «распределённого образа жизни» Кордонский и т.д.. Именно в войне 1914 года и революции 1917 года надо, наверное, искать корни этих явлений).

Другим важным источником сталинизма, по Баберовски, является большевитская идеология.

Сталинистское насилие основывалось на потребности в однозначности и преодолении неопределённости. Так еж как просвещённые сторонники модернизации в министерствах царского правительства, большевики мечтали о социальном порядке, доступном внешнему контролю, в котором не будет места никакой неоднозначности… В противоположность своим предшественникам… большевики не только хотели изменить различные формы сообществ, существовавшие в империи, сделав их однородными и доступными для контроля. Они поставили свой проект в контекст священной истории, теологии искупления, если угодно. Для них мировая история двигалась по предначертанной колее… Там, где должна утвердиться однозначность, должно быть покончено с враждебными силами… Сопротивление всему, что власть имущие считали проявлением разума, стало недопустимым… Однако враги… принадлежали к социальным и этническим сообществам… Отсюда задачей большевиков стало исполнение исторической миссии по уничтожению этого коллективного врага. (Стр. 11-12)

Важной частью большевитской идеологии является вытекающее из их представлении о прогрессе понятие «отсталости». (Об этом, кстати, очень подробно написано у Шейлы Фицпатрик: отсталостью считалась практически любая связь с прошлым — от неграмотности и следования церковным правилам до проявлений «собственнического инстинкта», в том числе в личной и интимной сфере). Большевикам удалось воспитать людей, ненавидевших свои корни, своё прошлое. Возможно, это было не столько результатом их действий, сколько эффектом от массовых перемещений людей во время войны — крестьяне, выйдя за пределы общины, увидели многообразие и огромность мира, в котором они ещё не умели жить, а потому реагировали на него агрессивно, но при этом и не хотели возвращаться к прошлой жизни.

Попав в головы не слишком образованной и привычками укоренённой в своём прошлом человеческой массы (собственно, даже изначально сама партия большевиков вовсе не была интеллектуальной элитой России), «манихейские» идеи большевиков дали чудовищные результаты.

Отличительным признаком сталинизма являлось то, что он хотел создать новый мир, заимствуя из прошлого как человеческий материал, так и методический инструментарий. И всякий раз, используя их, он прибегал к языку насилия… Режим пытался преодолеть [различные возникавшие препятствия] посредством персонализации своих тотальных притязаний. Его вассалы, овладевшие Советским Союзом, содержали собственную свиту, члены которой были тесно связаны между собой. Честь, верность и предательство — вот понятия, на которые ориентировались представители этих мужских союзов… Можно даже без преувеличения сказать: сталинская модель господства представляла собой мафию. (Стр. 13-14)

Возникала логическая структура: государственная и партийная власть определяла направление движения, а любое сопротивление или неудачи по факту признавались проявлением враждебных сил. Структура эта была совершенно абстрактной — конкретные исполнители ролей «большевика» и «врага» были не так уж важны, они определялись по ситуации, и в результате в изменённых обстоятельствах «большевики» превращались во «врагов», а затем (если удавалось выжить) могли снова превратиться в «большевиков». Сиюминутно не быть врагом — значило быть верным и преданным местному партийному боссу или вышестоящему начальству и выполнять его указания; поэтому каждый партийный руководитель имел свой круг друзей, «клиентов» — как среди подчинённых, так и например среди творческой интеллигенции, люди спасались от репрессий под покровительством чиновников. Но стоило руководству назначить этого чиновника ответственным за какой-то провал или недочёт в работе — и он становился врагом, а близость к нему становилась смертельно опасной. Понятно, что хаотические и неумелые действия властей (в том числе в области планирования и инвестиций) рано или поздно привели к тому, что любой человек в любой момент мог оказаться врагом, ответственным за невыполнение плана, аварию на производстве, неурожай или что-то ещё. Только один человек, верховный руководитель страны не мог быть назван врагом, так как именно он определял правильное направление движения. В силу этой логики Сталин остался единственным выжившим из всего революционного состава руководства партии, а вокруг него люди уличали друг друга в неверности идеям и идеалам, разоблачали друг друга как врагов народа и в конечном итоге уничтожали друг друга без конца.

Таким образом, мы можем представить себе общество периода сталинизма как бесконечный кровавый хаос.

Документы [из открывшихся архивов] не свидетельствуют о тотальном контроле со стороны режима, но они не говорят и о слабости государственной власти… Читая их, нужно представлять себе руководство, намеренно инсценирующее перманентный хаос, посколько только так оно могло постоянно воспроизводить в сознании людей свои террористические установки. (стр. 11) 

Таким образом, имея только два базовых элемента — «культуру насилия», растворённую в народе, и большевистскую идеологию, предполагавшую наличие некого знания о том, как надо развиваться стране — мы получаем в результате их сплава многолетний террор, длительное самоуничтожение народа. Для этого не требовалось ни тотального контроля центра за всем и вся, ни научного планирования. План был нужен чтобы с одной стороны пропагандировать скорые и значительные достижения, а с другой как повод для поиска врагов — поэтому ему не требовалась научная основа, и он не должен был воплощаться в реальном производстве — его можно было перевыполнять, и это поощрялось. Дополнительный хаос вносила несогласованность планов на различные периоды и планов смежных отраслей и предприятий, а также хаотические указания, направляемые на места из центра.

И, между прочим, такой взгляд сильно подрывает использованную Полом Грегори модель «оседлого диктатора» (впрочем, и сам Грегори говорит, что эта модель только описывает происходившее лучше других — но далеко не исчерпывающе). Здесь самое время заметить, что, концентрируясь на разных аспектах советской действительности, Пол Грегори и Йорг Баберовски под одним именем сталинизма описали разные явления. Если Грегори описывал практически только экономическую реальность, почти не затрагивая частностей сталинского террора, то Баберовски сфокусирован именно на терроре. «Оседлый грабитель» у Пола Грегори должен был порождать нищету и хаос, разоряя крестьян и угнетая рабочих, но, расчитывая на будущее и инвестируя в промышленность, ему не нужно было подрывать производство террористическими мерами. Сталин, о «неизбежности» которого пишет Грегори, не является параноиком — осуществив коллективизацию и добиваясь максимально результативных инвестиций, ему не было нужды ухудшать жизнь людей массовым террором — наоборот, он должен был пропагандировать, что «жить стало лучше» (и он это и делал). Этот Сталин является сознательным руководителем и экономистом, хотя и бездарным менеджером, порождающим перманентный хаос в управлении. И курс этого Сталина был продолжен следующими советскими руководителями.

Сталин, описанный у Баберовски, экономически безграмотен и психически невменяем. Из описания Баберовски выходит, что политическое руководство СССР и народ в целом жили в воображаемом экономическом пространстве — реальность заменил им марксизм-ленинизм. Считая выбранный курс безусловно верным, все огрехи самой идеи и её дурной реализации они списывали на врагов, которыми по необходимости становились невинные люди, выбранные практически наугад (иногда параноидальным произволом самого Сталина). В отличие от Сталина-экономиста, политика Сталина-параноика умерла вместе с ним. Террор прекратился почти сразу же после смерти диктатора — для Баберовски это аргумент в пользу неестественности и не-неизбежности сталинского курса, и в части террора он, безусловно, прав.

Оба этих Сталина, экономист и диктатор-параноик, почти не пересекаясь, каким-то образом сосуществовали. Как это получалось — это ещё одна странность, ещё одно противоречие, которое рано или поздно придётся объяснить.

Гандлевский

Начали с Гордона (тьфу-тьфу-тьфу, нечистый), перешли к Школе Злословия, и вечер я убил на просмотр их передач на Гугле. Передача с Гордоном неплоха, но — всё-таки ну его на фиг.

А вот Гандлевский — это такое чудо! Вот видно, что этот человек написал великолепную «Трепанацию черепа». (В своё время я упивался его фразами: «Был нескончаемый синий сентябрь, и золотое обмундированье дубов падало под ноги рухлядью Третьего Рейха…» и т.д..) 

Какое чутьё к слову…

И вот с Ахматовой, ведь надо было как-то в замыленных всеми стихах услышать это местоимение — «когда б вы знали, из какого сора…» — и сказать о нужде поэта в аудитории, и более того в косной аудитории, и — «это неприятный род зависимости». Отдышаться не могу, просто фантастика. (Авдотья Смирнова, кажется, то же самое чувствовала, видно по лицу — каждый миг, каждое слово было чудом. И зрители в студии почти не хлопали, сидели затаясь).

«Трудно в молодости приучить себя к прозе».

«Мужчина настолько искушён в кокетстве, что у него в стихах есть противоядие, а женщина слишком простодушна, и белые нитки кокетства торчат из её стихов».

(Между прочим, надо Марию Степанову почитать обязательно).

«Окуджаву я не любил в своей антисоветской молодости… Мне казалось, что здесь была выращена своя литература, которая пародийным образом воспроизводила большую мировую литературу. Здесь был выращен классицизм, как реакция на этот классицизм появился сентиментализм, романтизм, реализм, но все — махонькие. И они решали проблемы, давным-давно в большом мире решённые. Окуджава писал — я муравей, пиджак и так далее, но со времён взрослого сентиментализма XVIII века весь мир уже привык к тому, что частная жизнь человека представляет собой ценность, и надо было только в советском бараке заново людей к этому приучать. Это имело отношение к смягчению нравов, но не имело отношения к абсолютному не имеющему границ развитию искусства…»

«Есть две вещи — одна из них стыд, другая позор. Они даже разнокоренные… Слово «стыд» происходит от холода, студ — вот корень. А позор — понятно, корень наружу, это то, что видно. И почему-то люди больше боятся позора, чем стыда. И ночью ты встаёшь как раз из-за дерьма, из-за происшествия, которое приобрело огласку. А настоящие постыдные поступки — они реже тебя мучают. Поэтому надо знать цену стыду и позору…»

(Рашид, если случайно читаешь — это к нашей с тобой теме, кстати).

Продолжаем о сталинизме

Следующая книжка из той же серии — «Повседневный сталинизм» Шейлы Фицпатрик.

Главное, что содержит книга — это перечень примет советского быта, огромный, систематизированный и датированный, составленный по газетам и воспоминаниям. За одно это низкий поклон автору. А для меня книжка отлично дополняет труд Пола Грегори — отчасти подтверждая его, отчасти позволяя взглянуть на некоторые вещи с другой стороны.

Дефицит, жилищный вопрос, бараки и коммуналки, давка в транспорте, хулиганы, преступность на железной дороге, карточки, закрытое распределение, торгсины и коммерческие магазины, спекулянты, знакомства и связи, мифы и герои, стахановцы и общественницы, культура и «отсталость», праздники и развлечения, ссылки и тюрьмы, показательные процессы и способы укрыться от преследований, сбежавшие мужья, брак и семья, аборты и паспортизация — как много перебрала автор этих знакомых черт, событий, явлений!

На всё Фицпатрик смотрит «от человека». Это отчасти мешает построить некую общую модель происходившего, но и на этом уровне можно рассуждать и делать интересные заключения. Например, говоря о явлении покровительства (поиске людьми высокопоставленных знакомых, которые могли бы помочь им), Фицпатрик говорит следующее:

Покровительство существует во всех обществах. Отличительная черта покровительства в СССР в сталинскую эпоху — то, что государство являлось монопольным распределителем в условиях дефицита всех товаров и услуг. Монополия государства означала, что главной функцией государства стало распределение. Дефицит означал связь доступа к товарам и услугам с проритетами и привилегиями. Существовали формальные правила… но с их помощью нельзя было решать вопросы, поскольку избранная приоритетная группа всегда превышала сумму имеющихся благ. И тогда в дело вступало покровительство (и его ближайший родственник — блат). Окончательное решение было за бюрократами — но принимали они его не на формально-законнных, а на личных основаниях…

Из доказательств Мизеса и Хайека мы знаем, что дефицит неизбежен при попытках планирования экономики. У Пола Грегори сказано, что, даже если экономика не является полностью плановой, в модели «оседлого грабителя», неплохо подходящей к сталинскому периоду, диктатор будет стараться увеличивать инвестиции, снижая потребление и тем самым создавая дефицит. Результатом дефицита было появление привилегий и коррупция в бюрократическом аппарате. Фицпатрик подводит нас к мысли, что советское управление экономикой было недостаточно хорошим. Оно не создавало чёткой схемы работы экономики, а наоборот порождало хаос. И чем менее управляемой становилось хозяйство, тем хаотичнее были управляющие решения — отчасти из-за паники, отчасти под действием коррупции.

В сталинской России произвольно совершался не только террор. Награды — например, те, что сыпались на знаменитых стахановцев и прочих знатных людей — тоже давались произвольно. Вся бюрократия действовала произвольным образом… Политические лидеры совершали внезапные повороты в государственной политике… Всякий раз, когда такое случалось, нескольких произвольно выбранных козлов отпущения карали за чрезмерное рвение в проведении прежней политики. Таковы обстоятельства, порождавшие среди населения фатализм и пассивность…

Беззащитность перед непредсказуемой властью, дефицит, бедность приводили к разнообразным эксцессам — от приступов лояльности и массовых доносов до необъяснимого и бессмысленного оппонирования власти (анекдоты, публичные выступления против курса правительства) или полностью антиобщественного поведения (хулиганство, бандитизм).

Из-за возникшего хаоса в управлении и дефицита возникали и репрессии: и если «наверху» проходили политические процессы по явно выдуманным обвинениям (верхушка боролась за власть), то на местах обвинения были более «реальны» — часто они были связаны либо с неспособностью руководителей справляться с возложенными на них правительством задачами, либо с коррупцией. Отсюда ощущение современников, что репресии имели реальные основания. Впрочем, ещё одной причиной массового уничтожения людей были спускавшиеся из центра планы по выявлению врагов народа — не имея возможности противиться и спасая самих себя, люди выбирали жертвами кого-то из своего круга.

Таким образом, жизнь советского человека при Сталине была борьбой за выживание под угрозой политических преследований и экономических невзгод — это одна из основных мыслей книги.

«Бедные, злые…»

Либерализм и сталинизм

Услышав в интервью Ципко о серии книг о сталинизме, прочитал недавно «Политическую экономию сталинизма» Пола Грегори. Очень кстати пришлась книжка: недавно я читал Де Сото о невозможности социализма, и вот Грегори разбирает практику управления в СССР в тридцатые годы именно с опорой на критику социализма Мизеса и Хайека — из чего исходит и Де Сото.

Собственно, тезисы Мизеса и Хайека о невозможности «чистого» социализма Грегори и не оспаривает. Однако факт остаётся фактом: сталинская система существовала довольно долго, и это составляет один из вопросов, рассматриваемых Грегори. Другой вопрос — о целях Сталина при построении советской системы.

Ответ на вопрос о возможности достаточно догого существования советской экономики достаточно прост: эта экономика не была плановой в полной мере. Не было в её основе никакой научной организации планирования, а был управленческий хаос. Планы составлялись с различной степенью детальности (Политбюро рассматривало валовые показатели по отраслям и одновременно распределяло произведённые в Нижнем Новгороде автомобили с точностью до одной машины), планы не состыковывались друг с другом (плохо соотносились планы инвестиций и производственные планы, планы пятилетние, годовые и оперативные), планы запаздывали (годовые планы утверждались в лучшем случае в январе), планы основывались на неполной и недостоверной информации (сначала ВСНХ, а позже отраслевые наркоматы скрывали информацию от госплана, главки — от наркоматов, а предприятия — от главков). Тем самым советская экономика не опровергала тезис о невозможности плановой экономики, а отчасти и подтверждала его.

Несостоятельность планирования компенсировала «вторая» или «теневая» экономика. Теневая экономика — это отнюдь не только мелкая торговля из-под прилавка. Грегори рассказывает, что практически любое предприятие участвовало в теневой экономике, получая и продавая товары, в том числе производственные ресурсы, необходимые для выполнения плана. Приводится случай (кажется в Наркомтяжпроме), когда одно из предприятий смогло выполнить производственный план несмотря на то, что план по поставкам (то есть по обеспечению производства) был выполнен только на 50%. Или по тем же автомобилям: хотя Политбюро распределяло их очень точно, значительная их часть либо загадочным образом не доходила до получателей, либо машины сразу по получении признавались недоукомплектованными или бракованными и списывались, отправляясь куда-то ещё. В результате госплан не имел точных данных о количестве имеющихся автомобилей даже в основных советских учреждениях в Москве. Таким образом, идеи Мизеса и Хайека получают практическое подтверждение: планирование не способно учесть всех частностей рынка, рынок же, основываясь на сиюминутной ситуации, способен устранить все диспропорции — что и происходило.

Таким образом, попытка построения плановой экономики не удалась. Почему же номинально планирование оставалось средством управления экономикой? Грегори показывает, что различные планы имели различные цели. Пятилетний план играл практически только пропагандистскую роль, показывая людям желанную цель и обещая достижение этой цели («пряник»). В то же время оперативные планы (на срок меньше года) являлись средством сиюминутного управления, они постоянно и почти бессистемно пересматривались, создавая ощущение напряжения и постоянного стресса на местах («кнут»). И такое положение создавалось сознательно: только так можно было удерживать власть.

Грегори рассматривает несколько моделей диктатуры. От модели «научного управления» он отказывается прямо сразу. Модель «диктатора-рефери», модератора между лоббистскими группировками, может относиться к более поздним временам (Хрущёв, Брежнев), но при Сталине она не работала. Основной выбор делается между моделями «диктатора-эгоиста» и «оседлого грабителя». В первом случае целевой функцией диктатора является власть как таковая; во втором диктатор стремится развивать экономику с тем, чтобы обеспечить своей власти долголетие. Грегори показывает, что истина где-то посередине, но основной моделью оказывается всё же «оседлый грабитель». Более того, действия власти в соответствии с моделью «оседлого грабителя» были неизбежны, вне зависимости от конкретного персонажа, находившегося во главе государства.

НЭП усилил экономику страны и тем самым ослабил диктатуру партии; при этом политически и идеологически СССР и в середине 1920-х годов был тоталитарным государством. Чтобы сохранить диктатуру, власть должна была взять на себя развитие экономики, и более того, проводить это развитие ускоренными темпами. Единственным возможным путём такого развития была индустриализация. Единственным доступным ресурсом — крестьянство. Экспроприировав крестьян, власть могла обеспечить «первоначальное накопление капитала» для индустриализации. Экспроприация проходила сначала путём принуждения крестьян к продаже хлеба государству по заниженным ценам (хлебозаготовки), а когда эта политика вызвала сопротивление, власти пришлось применить силу и начать коллективизацию. Отобранный таким образом хлеб шёл на экспорт, обеспечивая валютные поступления для закупки промышленного оборудования и технологий (кредиты после дефолта 1918 года были недоступны). Таким образом, экспроприация крестьян обеспечила рост инвестиций в промышленности. Грегори показывает, что только рост инвестиций может быть основной целью диктатора в модели «оседлого грабителя».

Одновременно источником дополнительных инвестиций должна становиться и прибавочная стоимость, получаемая в результате промышленного производства. Для этого нужно стараться увеличивать производительность труда, не увеличивая зарплаты. Однако при определённом соотношении затрачиваемых усилий и выплачиваемого вознаграждения рабочий осознаёт, что зарплата не является адекватной и теряет стимул к работе, и производство падает. С другой стороны, чересчур высокие зарплаты сводят на нет возможность инвестиций. Таким образом, власть должна была находить оптимальный уровень зарплат, при котором рабочй не терял интерес к труду, а инвестиции были бы максимальны. Очевидно, что мотивация рабочих имеет не столько экономическую, сколько психологическую основу; одна и та же зарплата может казаться в одно время достаточной, а в другое время недостаточной мотивацией. Отсюда лавирование советской власти между увеличением инвестиций (основной целью) и повышением качества жизни (необходимое отступление). При этом ощущение народа, что «жить стало веселей», часто старались вызвать не через реальное улучшение жизни, а при помощи пропаганды.

В 1928-29 произошёл «кризис хлебозаготовок» (государство понизило закупочные цены на хлеб, при этом рыночные цены росли, и крестьянство отказалось продавать хлеб государству), в 1930 началась коллективизация. Первая пятилетка началась мощным ростом инвестиций и промышленного производства, но закончилась падением производства зерна и снижением уровня производительности в промышленности — возник лозунг «жить стало лучше, жить стало веселей», отменили хлебные карточки, началась пропаганда счастливой жизни и изобилия, правительство занялось обеспечением, с одной стороны, крестьян промышленными товарами и, с другой стороны, обеспечением городов продуктами — инвестиции в 1934 году снизились. В 1936 опять началось закручивание гаек, пошёл рост инвестиций, дошло до Большого террора в 1937-38 — и в 1939 вновь послабление (рост потребления, сокращение инвестиций).

Одно из интересных следствий этих рассуждений заключается в том, что Сталин действительно «принял Россию с сохой, а оставил с атомной бомбой» — то есть ускоренное развитие промышленности в рамках модели «оседлого грабителя» в самом деле оказывается заслугой большевистской диктатуры, и не будь её, индустриализация России шла бы гораздо медленнее, в том числе к началу 1940-х уровень развития промышленности, особенно тяжёлой промышленности, был бы ниже. Правда, нужно принимать во внимание то, что роль личности Сталина в рамках модели не так велика — любой диктатор на его месте вынужден был бы делать то же самое. Кроме того, индустриализация оказывается «в одном пакете» с диктатурой, раскулачиванием и общим снижением уровня жизни — эти вещи нельзя разделить, и диктатура в этом наборе оказывается первопричиной.

PS. Кстати, Хлевнюк — один из наиболее цитируемых наших авторов по теме.

Истинное я

Пелевин и Макс Фрай — это практически один и тот же писатель. Книжки про сэра Макса в смысле идей являются почти точным повторением пелевинского «Чапаева» — только в серии про Ехо всё разжёвано, и сопровождено забавными картинками для детей. А герои те же. Чапаев и сэр Джуффин — конечно, это один и тот же человек. Забавно, что даже мелочи вроде упоминания дыхательных техник совпадают.

Перечитывая Пелевина, чтобы не заниматься срочной, но неприятной работой, особенно ярко понимаешь, что значит «собрать за жизнь много духовных богатств«: очень хочется убежать, но слишком о многом они заставляют подумать, и остаёшься.

* * *

http://www.pelevin.nov.ru/texts/

По требованию издательства Эксмо, а именно Сергея Анурьева, директора по электронной коммерции, Администрация любимого сайта удалила все произведения автора 8 октября 2008 года.

Надо же, сто лет не заходил, а зашёл — и узнал, что опоздал всего на 4 дня. Впрочем, основное в электронном виде у меня есть.

* * *

Если уж об этом косвенно зашла речь. Самоубийство (один из способов «убежать» — а на физическом плане может быть и единственный) — само в себе является вещью максимально противоречивой. Это действие бесцельное и бессмысленное, так как его результатом оказывается исчезновение того, ради кого действие совершается, и кто мог бы знать его цель и воспользоваться ею. Казалось бы, нужно быть совершенно равнодушным к себе и окружающей реальности, чтобы поступать так, однако, судя по всему, происходит иначе: добровольно уходят из жизни люди не только не равнодушные к миру, но подверженные в отношении него самым сильным страстям.

Конечно, самоубийство — только самый явный случай. Человек часто поступает не менее странно с точки зрения банальной «менеджерской» логики целесобразности. Например, такое всем известное чувство, как лень. Или страх. Ведь иногда необходимо сделать мельчайшее, совершенно ерундовое физическое усилие, которое могло бы решить какую-то проблему, однако мы его не делаем — объясняя тем, что лень, страшно и т.д.. Почему, что мешает? Можно вспомнить и другое: например, читаешь книжку, и потом, оторвавшись, подумаешь о чём-то, никак, вроде бы, к книжке не относящемся — вот о том же самоубийстве. Придёшь к каким-то выводам. Почитаешь другую книжку — и уже не вспомнишь, что думал тогда, а думаешь что-то совсем другое. Как будто в другого человека превращаешься. А сны? Ведь мы в них живём. А потом забываем.

Из этих противоречий вроде как должно следовать, что человек раздвоен, размножен — и что есть некий «четвёртый» (по Пелевину) или «истинное я» (по Фраю) — тот, кто наблюдает наше привычное «я» со стороны, кто не подвержен страстям, кому мелочи безразличны и кто принимает разве что только самые важные решения в нашей жизни. Таких личностей внутри нас может быть много — одно «я» рассудком ставит цели, другое «я» ленится или боится, в то время как глубиное «я» (иногда его роль отводят природе, Богу или бессознательному) бесстрастно наблюдает за всем происходящем, отсчитывая оставшиеся секунды. Но эта теория нужна только для того, чтобы спасти логику целесообразности, разделив противоречивого человека на несколько субъектов, уже по определению обязанных подчиняться этой логике. (Вариант — построить логику поведения людей, сведя всё исключительно к бессознательному как единственной реальной сущности, объясняя человеческие страсти и странности рефлексами, инстинктами и психическими комплексами — но, в сущности, это то же самое).

Подразумевается, что каждый должен разобраться в себе, разделив себя на сущности и уничтожив лишнее, и в результате соответствовать схеме. Как это делается, описано в тех самых книжках Пелевина и Макса Фрая. Ищешь в себе «истинное я», а потом представляешь себя им, становишься им, уничтожая (умножая на ноль, превращая в ничто) всё, что окажется в остатке. Надо сказать, Макс Фрай честно пишет в «Жалобной книге», что найденное «истинное я» может оказаться и чужим, принадлежащим какому-нибудь пожирателю душ, или накху. Собственно, в том же романе явно говорится, что инициализация накха состоит в том, что он сначала съедает самого себя, а потом уже может то же проделывать с другими — примерно то же Пелевин изображает в «Generation П» и «Empire V».

Выстраивается схема: противоречивость в поведении и мыслях признаётся чем-то неправильным, и чтобы соблюсти цельность, каждый человек должен подчинить себя логике целесообразности и избавиться от страстей, выстроив внутри себя собственную «вертикаль власти». Кто сможет найти в себе «истинное я» (своё или чужое) и подчиниться ему, слиться с ним, отбросив остальное, те становятся успешными, а остальные — лузерами. Но если «истинное я» может оказаться чужим, стоит ли стремиться к слиянию с ним и быть его марионеткой? Вот в чём вопрос.

Может, стоит поступить иначе? Даже ровно наоборот. Оказаться в мире, где не существует ни Чапаева, ни его мрачной пустоты, ни обязательной целесообразности. Где нет выбора — быть накхом или пищей для накха. Где можно каждый миг быть собой.

Собственно, именно так у Макса Фрая поступил отправившийся к Мататаре Чингизид, а у Пелевина — уехавший в Париж Котовский. Не то чтобы мне нравилась вселенная с провонявшей клюквой вместо красной икры. Но они несомненно показывают правильный путь, хотя бы его возможность…

На линейке европейской мысли: Путин как физиократ

Читаю книжку «Утопический капитализм» об истории идеи рынка в Европе — и вновь понимаю, насколько нынешнее состояние умов в России отстало от европейского. То, что мы сейчас обмусоливаем, европейцы проходили века тому назад.

Розанваллон начинает как бы с середины — с эмансипации государства и гражданского общества. Он не объясняет, почему и как это произошло — впрочем, и не надо, об этом отлично написал Лал: как в результате «непреднамеренных последствий» собственнических устремлений церкви возник и вырос европейский индивидуализм, как церковь, встав над государством, поставила под сомнение и собственную власть, как, создав механизмы управления собственностью для монастырей, церковь вырастила институты современной экономики и т.д. (и в данном случае не так важно, церковь или нет двигала этот процесс: главное собственно то, что процесс этот происходил).

Так или иначе, когда божественный закон и божественный порядок потеряли свой авторитет и их перестали понимать как естественные закон и порядок, а на первое место в иерархии ценностей вышел индивид, встала задача заново понять, что такое естественный закон и естественный порядок в человеческом обществе — и заодно обосновать существование общества, исходя из идей индивидуализма. Утопии как поиски идеального общества, где всё организовано правильно, быстро были отброшены — стало понятно, что можно исходить только из человека и его страстей. Подобно науке о разуме, должна была быть создана наука о страстях, призванная обосновать естественный порядок в человеческом обществе.

Рассмотрение ходе европейской мысли Розанваллон начинает с Гоббса. Тот полагал естественным порядком между людьми войну всех со всеми, а общество — общественный договор — средством предохранения от этой войны, возникающим под действием страха смерти и стремления людей к самосохранению. Общественный договор понимался двояко: как договор объединения и как договор подчинения — и таким образом давал основу для создания общества и общественных институтов. При этом Гоббс считает, что абсолютная монархия (власть одного) предпочтительнее аристократии (власти многих) — именно потому, что страсть к разрушению в одном человеке меньше, чем в нескольких.

Следующий шаг делает Пуфендорф: он вводит в дискурс общественного договора понятие интереса как естественного стремления каждого человека. Человек от природы склонен к общению, и он имеет интерес к этой склонности: «Цель общительности в том, чтобы благодаря постоянной взаимной поддержке и обмену услугами каждый мог наилучшим образом удовлетворять свои собственные интересы». (Кстати, отсюда берёт начало мысль Де Сото о предпринимательстве как главном проявлении природы человека.) Страх как основной мотив создания общества заменяется интересом.

Следующий шаг мысли — в том, чтобы заметить, что сюзерен в абсолютистской конструкции общественного договора выводится за рамки договора, как в части подчинения, так и в части объединения. Абсолютный монарх не является частью гражданского общества и находится всё в том же естественном состоянии, которое гражданское общество должно ограничинвать — на этом строит свою критику Гоббса и Пуфендорфа Локк. Одновременно он производит своеобразный синтез взглядов на гражданское общество как средство самосохранения и орудие интереса, вводя в дискурс понятие собственности. «Определяя собственность как продукт труда… Локк представляет собственность как продолжение индивида […] Локк не различает самосохранение и сохранение собственности. Поддержание гражданского мира и гарантия собственности суть две неотделимые друг от друга цели институциирования общества».

Исподволь формируется понимание, что договор подчинения является лишним — достаточно одного договора объединения, создаваемого для сохранения личности и собственности и для соблюдения (предпринимательских) интересов людей. Возникает идея закона, который обеспечит соблюдение частных интересов, при этом достигая и общей цели объединённого общества. Человек, свободный от ограничений, в естественном состоянии, способен нанести вред другим, закон же должен ограничить деструктивную деятельность человека, и целью политики становится сочетание и согласование интересов. Законодатель должен найти «средство принудить людей к добродетельному поведению, заставяля страсти приносить только плоды добродетели и мудрости», — это уже Гельвеций.

Наконец, возникает идея рынка как механизма осуществления этих интересов, не требующего ни абсолютного монарха, ни даже специального законодательного принуждения — идея «невидимой руки» Адама Смита. «С его точки зрения, даже когда между людьми нет взаимной благожелательности, социальная связь всё-таки не разрывается. Она продолжает существовать по экономическим причинам…» И далее: «Рынок [по Смиту] представляет собой закон, регулирующий социальный порядок без законодателя. Закон стоимости регулирует отношения обмена между товарами и отношения между людьми, без всякого внешнего вмешательства». Рынок же даёт ответ на вопрос о преодолении войн не только внутри государств, но и между государствами.

Я читал это и думал: а ведь мы, в массовом сознании, ещё только-только ушли от идеи утопии, от божественного, заданного свыше «правильного» общественного порядка (будь то коммунизм или вера в помазанника божьего). Теперь мы верим в гоббсовского монарха, который лучше, чем несколько олигархов (уже потому что он один, а их много), и который сможет оградить нас от наших собственных пагубных страстей. У Пелевина один из героев говорит: «От животных нас отличают только те правила и ритуалы, о которых мы договорились друг с другом. Нарушить их — хуже, чем умереть, потому что только они отделяют нас от бездны хаоса, начинающейся прямо у наших ног…» Но в сущности, в этой фразе и весь Пелевин — все его романы предлагают различные интерпретации нашей действительности, самим этим фактом настаивая на иллюзорности действительности. До идеи собственности мы ещё не доросли, да и интересов своих пока что, пожалуй, не понимаем.

* * *

А Путин оказывается последователем физиократов: Кенэ и Мирабо. Физиократы были несомненными либералами в экономике. Они вообще не разделяли экономику и политику, считая что политическое должно следовать за экономикой (сейчас это назвали бы прагматичностью). Но при этом — и именно исходя из такого понимания политики — физиократы превозносили деспотизм. «Всякое хорошее управление состоит в том, чтобы было как можно меньше публичных дел; демократия же из всего делает публичное дело» — это Мирабо. «Система противовесов в управлении есть пагубное воззрение» — Кенэ. «В делах управления всякое усложнение ужасно. Чем больше пружин приводят в действие машину, тем быстрее она изнашиывается от трения» — Кондорсе. В их представлении, по словам Розанваллона, «функция деспота — не в том, чтобы отправлять политическую власть; поскольку рациональная власть есть не более чем власть подчинения естественному порядку, её функция прежде всего в том, чтобы поддерживать исчезновение политики.»

Кстати говоря, тут же приводятся цитаты из Мерсье де ла Ривьера о безопасности в Европе. Он, в изложении Розанваллона, «отказывается видеть в торговле новое орудие мира. Он считает, что ‘всеобщая конфедерация всех держав Европы’ на самом деле вытекает из естественного порядка… С его точки зрения, лишь ‘плохо согласованные планы искусственной и произвольной политики’ породили войны в Европе. Конкретная политика, политика соотношения сил, таким образом, отрицается, потому что она не соответствует теории… Концепция физиократов в итоге формируется посредством глубочайшего вытеснения реальности — вытеснения, необходимого для того, чтобы преодолеть её противоречия. Единственный конкретный пункт, на который опирается Мерсье де ла Ривьер, чтобы аргументировать своё утверждение о реальности… единства Европы, состоит в упоминании о том, что короли Европы обходятся друг с другом как братья!»

Ну разве не похоже это на Путина? Противодействие «произволу» США, отрицание необходимости реального анализа сотношения интересов и сил, упор на личные хорошие отношения лидеров — в этом весь Путин во внешней политике. И точно также его внутренняя политика сводилась к приведению экономики к некому «естественному порядку» (либеральные реформы 2001-2004 годов), уничтожению политики как мешающей естественному простому ходу событий, но при этом и самоустранению из политики — фантомы «суверенной демократии» и прочие лозунги играли и играют лишь негативную роль, ограничивая доступ в политику для оппозиции, но не неся никакого реального содержания.

Те же физиократы считали, что богатство страны определяется богатством её земли — в первую очередь они имели в виду сельское хозяйство, но в случае Путина это недра, полезные ископаемые. И с тех же времён известно возражение физиократам (и Путину заодно) — о том, что кантон Женева не имеет и не имел никогда ни ископаемых, ни развитого сельского хозяйства, ни даже достаточной территории для него, и это не мешало ему богатеть столетиями. Всё это старо как мир, и даже смешно уже.

* * *

И Гоббс, и Локк, и физиократы — всё это было 200-300 лет назад, во время наших Алексея Михайловича, Петра I и Екатерины II. К нынешнему моменту в Европе всё это уже продумано и передумано, проанализированы сильные и слабые стороны этих идей, найдены ошибки, сделаны выводы. Эти идеи — европейское «позавчера». Мы же до сих пор крутим в голове эти идеи, живём ими и не идём никак дальше… Правда, стоит заметить, что США тоже, по-видимому, сильно отстали идейно от Европы (или это особенность только нынешней администрации)?

Кордонский

Если честно, то не понравилось. То есть всё понятно, и несомненно интересно — но я ждал большего.

И немного коробит несколько фраз — например о том, что постепенное угасание СССР после смерти Сталина и крах в 1980-х были связаны с отсутствием какой-то «политической воли» — то есть не были закономерными (хотя в другом месте он пишет, что сословное государство рано или поздно всегда приходит к саморазрушению).

Или что для России лучшим вариантом было бы сочетание сословных и рыночных принципов. Оно, конечно, так — и везде, в любой стране есть сочетаются рыночные и нерыночные отношения, и есть понятие социальной справедливости, и всё вытекающее из него. Но, судя по всему, он имел в виду, что России надо быть чуть более сословной, чем западные страны — никак этого не обосновывая. Вообще, конец книжки — это какая-то сплошная маниловщина и «как нам обустроить Россию».

Ещё — что госкорпорации создаются для конкуренции с иностранными ТНК. Мне это объяснение показалось странным: разве мало той причины, что госкорпорации — это механизм распилки ресурсов, аналог советского отраслевого министерства и одновременно модель государственного, служилого предпринимательства?

А ещё странно, что он рассматривает и нынешнюю систему как иерархию распределения ресурсов из единого центра, от вершины вниз — как будто ресурсы не могут создаваться параллельно в «младших» центрах и оставаться там, распределяясь уже оттуда. По его же книжке о ресурсном государстве, крах СССР был вызван тем, что республики стали тяготиться центральной союзной властью, севшей им на шею — значит сами они имели больше, а делиться с центром и друг другом не хотели. И так же сейчас есть независимые центры производства ресурсов — не только «не служилые» предприниматели, но и те же госкорпорации, или компании типа Gunvor, или субъекты федерации-доноры, вроде Москвы или алмазной Якутии. Эти «центры прибыли» занимаются производством ресурса, и делятся произведённым с государством — затем они и нужны — но много оставляют себе, в этом смысле жители богатых регионов и сотрудники сырьевых компаний являются особым сословием… И эта их особое положение чревато возможной опасностью разрушения структуры, если их будут слишком сильно доить. По-моему так.

Упрощения

«Этого человека больше всего раздражает в мире всё необыкновенное, необъяснимое — всё, что выше его разумения; его главная задача — упростить мир, рационализировать его, чтобы он стал доступен его примитивному пониманию…»
(Д.Быков, «А был ли Горький?», стр. 231)

И ведь чем примитивнее понимание, чем меньше опыт, чем меньше мудрости — тем больше стремление к власти и тем больше вероятность, что человек этот закричит «не положено!» и начнёт всё вокруг себя исправлять. Он не стесняясь нарушит частную жизнь любого, он влезет с грязными сапогами и укажет: вот, нарушаешь! Упрощение мировоззрения — самый прямой путь к роли всеобщего надсмотрщика.

А достигнув дна упрощения, когда проще уже никак, такой человек становится консерватором и зорко следит, не возникло ли чего нового — и если увидит, крикнет: «Зачем?» — и всё сделает, чтобы вернуть всё как он привык. Будет словно «нечаянно» ронять утюг на кафель, чтобы вернуть старый драный линолеум. Споткнётся и смахнёт на пол компьютер — не было его здесь, и не надо, чтобы был! 

Упрощающий человек — мелкий диктатор, наводящий везде свои порядки. Он мещанин в самом дурном смысле — ему нужно, чтобы «всё было как у людей». Впрочем, ссылается на общество он совершенно не оправданно, он не приемлет ничего непривычного для себя, будь то от общества или от отдельного человека.

Власть, скрытое подглядывание за всеми и мещанский дух — вот с чем придётся бороться. Не признавать власти, не терпеть вмешательства в частную жизнь и делать что-то не как все — всё это потребует усилий. Самое грустное, что они могут оказаться тщетными: упрощённая материя не всегда может восстановиться…

Без права и морали

— Что важнее: право на самоопределение или право на территориальную целостность?
— Важнее всего — Сила. Именно она расставляет приоритеты и решает в каждом конкретном случае, кто именно — здесь и сегодня — прав. Юридические дискуссии возможны только в тех геополитических ситуациях, к которым Центры Силы почему-либо равнодушны. Тут даже от ООН может быть некоторая польза. […] О каких «моральных правах» может идти речь, если помнить, что Саакашвили не совершил в Южной Осетии ничего такого, чего не совершили мы 15 лет назад в Чечне? […] Два противоречащих друг другу международных принципа столкнулись — а значит, все решает сила и давайте не отвлекаться на мораль.

Кто это говорит? Даже не угадать. Борис Натанович Стругацкий. Он подписал какое-то письмо, за это его ругают или хвалят — неважно. Здесь его собственные слова.

Самое бессмысленное, что может быть, — это доказывать чью-либо правоту. Когда встречаются две правоты, гибнут невинные люди. Грузия сильнее Осетии и Абхазии. Россия сильнее Грузии. Штаты сильнее России. Если использовать образ Юза Алешковского, то это дуэль на бумерангах. Правота есть что-то чудовищное. Никто не прав, только Бог.
А что нам делать? Побежденные в холодной войне, мы не можем да и не должны смиряться с волей победителя. Но помнить о собственном опыте обязаны. А опыт у нас вот какой. Операции в Чечне оправдывались той же необходимой целостностью территории, как сейчас Грузия оправдывает операцию в Южной Осетии и Абхазии целостностью своей. Попробуйте вывести общий знаменатель из этой взаимной подлости…

Почти слово в слово. Правды и морали нет, все неправы, есть только сила, есть только победители и побеждённые. А это уже Андрей Георгиевич Битов. Его подпись тоже стоит под каким-то кошмарным письмом, и это тоже неважно — здесь-то его собственные слова.

Словно печать: сразу после 08.08.08 все журналисты и комментаторы стали говорить страшные слова о геноциде и двух тысячах погибших от грузинского «града». С теми, кто это писал или говорил, было бессмысленно что-то обсуждать — это был знак, его подавали власти: зная всё, они соглашались произносить нужные слова. Сейчас — эти письма, писатели и артисты. Факты уже не так важны, тут другой уровень, вопросы добра и зла. Но опять есть эти важные отметки: «Большевики, поделившие Осетию пополам» (повторение этой путинской лжи и у Битова, и у Стругацкого), «никто не прав», но «грузины виноваты».

Они остаются замечательными, великими людьми. Но, кажется, наше время сломало в них что-то: ощущение права на собственную правоту? веру в добро? Что-то главное. Кажется, они больше не верят в добро, в мечту. Они верят в хитрые комбинации из больших и меньших зол.

Да, «всё настолько плохо»…

Ещё о восприятии

Ларри Вульф в книжке «Изобретая Восточную Европу» приводит цитату из «Общественного договора» Руссо о Петре Первом:

Петр обладал талантом подражательным, у него не было подлинного гения, того, что творит всё из ничего. Кое-что из сделанного им было хорошо, большая часть была не к месту. Он понимал, что его народ был диким, но совершенно не понял, что он ещё не дозрел до уставов гражданского общества. Он хотел сразу просветить и благоустроить свой народ, в то время как его надо было ещё приучать к трудностям этого. Он хотел сначала создать немцев, англичан, когда надо было начинать с того, чтобы создавать русских. Он помешал своим подданным стать когда-нибудь тем, чем они могли бы стать, убедив их, что они были тем, чем они не являются. Так наставник-француз воспитывает своего питомца, чтобы тот блистал в детстве, а затем навсегда остался ничтожеством. Российская империя пожелает покорить Европу — и сама будет покорена. Татары, её подданные или соседи, станут её, как и нашими, повелителями.

Этот пассаж был возражением Вольтеру, написавшему хвалебную «Историю Петра I».

Бесспорно, глубина пророчества Руссо потрясает — в сущности, ещё до Екатерины (в 1762) он написал то, вокруг чего и сейчас крутится русский вопрос. В сущности, теперь мы видим, что Руссо был во многом прав — во всяком случае, и сейчас, в наши дни, можно слышать рассуждения о том, что нация должна «вызреть», а институты национального государства не могут быть заимствованы или навязаны — это следует, в частности, и из концепции нации как «выдуманного сообщества» — нацию должны согласованно «выдумать» все её участники. (Правда, и точка зрения Вольтера также имеет сторонников — просвящённый абсолютизм в форме «управляемой демократии», угадываемый у того же Путина, оправдывается «величием» и некими благими целями и не обращает внимания на естественность развития народа и используемые средства).

Но можно посмотреть и с другой стороны — насколько традиционным для Европы является нынешний «дискурс» неприятия России как ненастоящей, притворной цивилизации — этакой «Потёмкинской деревни», вставшей формально вровень с Европой, но на самом деле отсталой и дикой.

upd. Текст книги в интернете.

Цитаты

О самой книжке — предыдущий пост. А здесь три цитаты, пригодятся.

Мы определяем общество как процесс (то есть как динамическую структуру). Это процесс: стихийный и, таким образом, у него нет сознательного «проектировщика»; очень сложный, так как он включает миллиарды людей с их бесконечно разнообразными целями, вкусами, предпочтениями и практическими знаниями; состоящий из человече5ских взаимодействий (по сути представляющих собой акты обмена, которые часто продуцируют денежные цены и всегда происходят в соответствии с определёнными правилами, обычаями или нормами поведения). За всеми человеческими взаимодействиями такого рода стоит сила предпринимательства, постоянно создающая, обнаруживающая и передающая информацию, по меретого как она с помощью конкуренции корректирует и координирует противоречащие друг другу планы отдельных индивидов и даёт им возможность сосуществовать во всё более разнообразной и сложной среде…

Когда люди теряют мерку, которой является материальное право, их личности начинают меняться в результате того, что они избавляются от привычки приспосабливаться к общим абстрактным нормам; соответственно люди всё хуже и хуже усваивают традиционные нормы поведения и всё меньше и меньше подчиняются им. На самом деле, учитывая, что в одних случаях для того, чтобы выжить, человеку необходимо уклоняться отвыполнения приказов, а в других это означает успех предпринимательства того искажённого и порочного типа, который всегда сопутствует социализму, население в целом начинается оценивать нарушения правил в большей степени как похвальные проявления человеческого хитроумия, достойные подражания и поощрения…

Главное, от чего зависит гармония социальных отношений, — это не «демократический» или недемократический способ их организации, а масштаб и уровень систематического принуждения, направленного против свободного человеческого взаимодействия.

Последовательный либерализм

Читаю книжку Хесуса Уэрта Де Сото.

Сначала поражаешься бедности идеи, потом восхищаешься простотой. Надо только привыкнуть. И вот я привыкаю, привык. Ведь чтобы критически осознать любую мысль, нужно сначала в неё поверить, не так ли? И теперь всё вокруг выглядит ново и понятно. Опасный эффект, но как-нибудь переживём.

Де Сото исходит из двух простых определений: предпринимательство он приравнивает к человеческой деятельности вообще, и поэтому считает предпринимательство основной функцией человека; а социализмом он называет любое системное насилие или агрессию, препятствующую этой деятельности. Это, конечно, сильное изменение традиционных определений, но в результате становится ясно, что во-первых традиционные определения являются частными случаями этих, а во-вторых, даже из такого расширительного понимания предпринимательства и социализма можно сделать важные выводы.

Анализируя предпринимательство, Де Сото заключает, что в этом процессе человек использует и производит информацию, при этом и используемая, и произведённая информация в значительной части является неартикулированной, «скрытой» — например, к действию такой информации можно отнести интуицию, «чутьё», или вкусы и другие не вполне осознаваемые предпочтения (покупателя, действующего на рынке,  Де Сото тоже считает предпринимателем, исходя из своего расширенного определения). Более того, часть информации, используемой в деятельности человека, на момент начала действия ещё не создана, она возникнет в процессе — так, например, часто бывает с теми же покупателями, случайный выбор одного товара влечёт изменение предпочтений в отношении других товаров.

Предпринимательство создаёт связи между людьми. Акт предпринимательства заключается в том, чтобы организовать взаимодействие людей к их общей выгоде: например, связать человека, обладающего ненужным ему ресурсом, с другим человеком, которому этот ресурс необходим. Социальные институты, по Де Сото, есть продукт стихийной эволюции отношений между людьми. Эти институты не всегда могут быть поняты или осмыслены самими людьми (и между прочим доказательством этого является сама экономическая наука, пытающаяся объяснить, как функционирует экономика, но не всегда достигающая в этом успеха и полная различных взаимоисключающих мнений). Самым сложным институтом по словам Де Сото являются деньги: теория денег до сих пор до конца не сформирована, однако пользуются деньгами все, и вполне успешно. Итак, социальные институты не могут быть осмыслены человеком.

Из этого Де Сото делает важный вывод: планирование предпринимательской деятельности многих людей, как и планирование или проектирование социальных институтов, невозможно в принципе. Но социализм — это и есть намеренное (системное) подчинение деятельности людей неким заранее заданным правилам (с тем, якобы, чтобы сделать социальные процессы более эффективными и выгодными для всех). Такое принуждение к действию «по правилам» нарушает естественное функционирование предпринимательства, нарушает координацию деятельности людей, приводит к хаосу и неуправляемости в обществе, порождает коррупцию, дефицит и прочие мерзости социалистической жизни: собственно, главное утверждение здесь то, что печальный конец социализма не был случайностью.

Далее Де Сото уходит в рассуждения об экономическом расчёте (то есть о расчёте предпринимателя, определяющего предположительные издержки и ценность той или иной из доступных целей). Эти рассуждения помогут ему, надо думать, доказать основную мысль и высказать ещё много интересного дополнительно. Это я ещё не читал.

Но уже и сейчас, как я сказал в самом начале, мой взгляд на мир сильно изменился. Я вижу теперь, например, что вся история России может быть рассмотрена как последовательность социалистических преобразований — начиная с Петра, а то и с Ивана Грозного. Собственно, любая реформа «сверху» с точки зрения Де Сото оказывается социализмом. Более того, даже и антисоциалистическая по направлению реформа (которые тоже были — например, реформы Александра II, Витте, Столыпина и т.д.) по необходимости тоже проводились «сверху», социалистическими методами. И в соответствии с описываемыми Де Сото закономерностями, потому что деятельность социума не может быть осмыслена одним человеком, эти реформы получали совершенно непредсказуемые результаты. Неудачи в управлении интерпретируются социалистами как недостаток информации и регламентации (об этом Де Сото тоже пишет), соответственно когда реформы проваливаются, на смену реформаторам приходят те, кто снова наводят «порядок». Так и функционирует пресловутый «русский цикл».

Сейчас, как мы видим, в России делается новая попытка «управлять всем». Внедряются госкорпорации, строятся планы на далёкие перспективы, огромные государственные деньги вкладываются в монструозные государственные проекты… Предпринимательство не стимулируется, делается ставка на управление. Этот социализм, если Де Сото прав, приведёт к печальным последствиям.

Что ещё важно — это взгляд Де Сото на социальные институты. Так точно он это выразил, что даже добавить нечего. Выделил важное: эволюционный характер их формирования, невозможность их исчерпывающего осмысления человеком, невозомжность их умышленного искусственного конструирования… Блеск. Но, увы, у нас слишком сильна привычка относиться к закону и институтам как к насилию над нами. Мы не чувствуем их естественности, потому что мы их не создавали, а их нам навязали наши правители, заимствовав из других стран. В этом наша проблема: надо как-то «стать как дети» и приучить себя к нормальной жизни, принять её устройство и понять хотя бы отчасти, что так жить — естественно для каждого. И в этом риск: а вдруг предпринимательство в нас отбили насовсем, и нам естественнее жить под палкой надсмотрщика?

Упрощения об Украине

Про это вот: http://taki-net.livejournal.com/450676.html

Как я понимаю, в центре книжки (прочитал пока что до 44-й страницы, почти треть) лежит вполне очевидный факт достаточно сильного антисемитизма в Украине (это в известной мере так и сейчас, отмечается многими). «Низовые» настроения, поднимавшиеся ли популистами, или проникавшие наверх вместе с лидерами «из народа», проявлялись в документах и действиях националистических организаций. Всё это, кажется, не обсуждается и признаётся всеми.

Но вокруг говорятся вещи сомнительные. А именно, книжка содержит явную пропаганду.

Отсутствующий анализ общей обстановки. Нет данных о составе населения предвоенной Украины и о настроениях, в том числе межнациональных противоречиях. Нет анализа позиций и действий правительств Польши, СССР и Германии в 1930-40-е годы (в отношении Германии, судя по всему, «всё ясно», про СССР и Польшу молчание).

Нет общего обзора национального движения в Украине. Нет анализа влиятельности различных организаций, финансирования внешними силами, идеологических смычек по различным вопросам в разное время и т.д..

В частности, из всего спектра рассматривается практически только ОУН, и по преимуществу ОУН(Б). Про ОУН(М) есть забавная фраза: «Позиция фракции Мельника по «еврейскому вопросу» была разработана гораздо хуже, чем у бандеровцев.» То есть открыто демонстрируется стремление найти компромат, и — ах как жалко! — нашли не очень много.

В отношении ОУН(Б) в качестве демонстрации «предельно негативного отношение организации к евреям» приводится такой отрывок: «Антижидовский настрой украинских масс использует московско-большевистское правительство, чтобы отвлечь их внимание от действительного виновника бед, и чтобы в час восстания направить их на погромы жидов. Организация Украинских Националистов борется с жидами как с опорой московско-большевистского режима, объясняя одновременно народным массам, что Москва это − главный враг…» То, что в этом абзаце говорится ровно обратное тому, что хочет автор монографии, даже пропустим. Но, казалось бы, отличный повод поговорить об «антижидовском настрое украинских масс» и о его «использовании московско-большевистским правительством» (что конкретно имелось в виду, мне, например, совершенно неясно) — однако обсуждения этих тем нет как нет.

Неправомочные обобщения и двусмысленности. Используются «неявные» обобщения, служащие тому, чтобы подтолкнуть читателя думать определённым образом. Говорится о «националистах», «ОУН-УПА», «ОУН» (в целом), «ОУН(Б)», но то и дело какие-то пары этих слов используются как синонимы. Хотел бы я посмотреть на человека, который, скажем, деятельность НСДАП таким же образом обобщил до «немецких националистов».

Плохие переводы с украинского. Про то, можно ли украинское слово «жид» переводить 1:1 на русский (или надо переводить «еврей») в комментах уже сказано. Но тексты переведены плохо в целом, и это может «подспудно» формировать негативное отношение у русского читателя.

Претензия на объективность. Постоянно говорится о «научном подходе», о непредвзятости и попытке объективно рассмотреть вызывающую дискуссии тему. В первой главе приводятся высказывания различных историков с разными точками зрения, и обсуждаются документы, в том числе вполне умеренные по отношению к евреям (статья Сциборского и т.п.). Беда в том, что после высказанного в первой главе утверждения о «недостаточной научной изученности вопроса», сама книга базируется на цитатах из опубликованных уже материалов (ссылки приводятся на книги историков и, реже, на опубликованные тома архивных материалов). Ссылается автор даже на раскритикованного им самим В.Вятровича. Собственно, автор сам пишет о том, что его задачей было «во-первых, проанализировать существующую украинскую и зарубежную историографию по теме и, во-вторых, с опорой на документы… исследовать узловые вопросы, связанные с участием ОУН и УПА в холокосте.» Первая часть задачи, похоже, удалась лучше.

Некритическое отношение к источникам. Например, говорится о некой «статье, опубликованной в одном из оуновских изданий». (Именно здесь используется цитата из книги В.Вятровича). В советское время такая аргументация использовалась постоянно, да и сейчас часто встречается — скажем, «американская газета такая-то пишет, что Россия и т.д.». Поднимаешь первоисточник, а это что-нибудь из раздела «мнения», или того лучше письмо в редакцию, сопровождённое уничтожающим комментарием.

И т.д..

Очень хотелось бы, чтобы анализ этой и других книжек (с обеих, подчёркиваю, сторон, с тотальным анализом всех аргументов и логики) был проведён компетентно и публично.

Последний раз о Лале

Помимо всякого прочего интересного, Лал в последней части книги обрушивается с критикой на западный мир, который, по его словам, следуя присущему ему индивидуализму, отказался от моральных основ, скреплявших общество (эти моральные основы он сводит к чувствам вины и стыда — для него это практически экономические категории, т.к. он сам экономист и исследует именно экономику — так, он делит все цивилизации на «культуры вины» и «культуры стыда»).

Основой книги («на верхнем уровне») является рассуждение о том, что не только материальная основа (география, климат, ресурсы), но и культура и идеология (он это называет «космологическим представлениями») направляют и стимулируют развитие обществ — материальные основы, разумеется, тоже очень важны. Так вот, говорит Лал, Запад поднялся на исключительную высоту благодаря многочисленным «непреднамеренным последствиям» (пересказ есть у Иванов-Петрова), сделал то, что никто до него не делал, и в культурной составляющей основой уникальности Запада была культура индивидуализма. А теперь индивидуализм разрушает западное общество (приводятся аргументы, и в том числе о падени авторитета церкви — института, создававшего «культуру вины»).

Но, говорит Лал, посмотрим на Азию — на Японию, молодых «тигров», Индию и Китай. Многие говорят, что экономическое азиатское чудо основано на восточной культуре — но нет, НЕ ТОЛЬКО на культуре, говорит Лал. Все эти чудеса легко описываются простыми западными экономическими категориями — большая норма сбережений, стимулирование инвестиций и экспорта продуктов промышленности. Азия смогла воспользоваться достижениями научно-технической революции Запада, сохранив свою культуру и использовав её там, где она оказалась полезна (особенно важен пример Японии, которая вообще мало была подвержена западным культурным влияниям). И вот, говорит Лал, если для интенсивного развития заимствовать культуру не нужно, то какого чёрта Запад нам свою культуру (включая, например, классическую либеральную демократию и специфически западный индивидуализм, на котором она основана) навязывает, если этот индивидуализм привёл уже сам Запад к кризису? Примерно так он заканчивает книгу. Многие мысли там спорны, но «отмести с порога» это довольно сложно.

Кусок коммента отсюда.

Ещё цитаты из Лала

[После Первой мировой войны] правительства обнаружили способ решить вечную проблему нехватки денег, увеличивая государственные доходы посредством (скрытого) инфляционного налога. Два великих экономиста, Шумпетер и Кейнс, заметили эту исключительной важности перемену, но сделали из этого разные выводы. Шумпетер понял, что теперь правительства… получили возможность мобилизовать всё ликвидное богатство страны, отчасти через налогообложение, но в основном через заимствования. Если в прошлом [при режиме золотого стандарта] ограниченная способность правительств вводить налоги и делать заимствования делала инфляцию саморегулирующейся, то теперь единственная защита против инфляции состояла в политическом самоограничении, и Шумпетер был не слишком уверен, что политики способны на это. Кейнс также понимал, что после Первой мировой войны деньги и кредит стали важными орудиями в руках правительств. Но он решил, что это делает возможным правление «короля-экономиста»… Шумпетер был настроен более скептически. Правление «короля-экономиста» он считал наивным высокомерием; на деле вместо него будут править политики и генералы, которые станут использовать экономистов в своих собственных целях. Так оно и случилось после Второй мировой войны в кейнсианскую эпоху дефицитного финансирования, которая завершилась после стагфляции 1970-х годов. (стр. 146)

Это примерно у нас и происходит.

Распечатывание стабфонда и выбрасывание нефтяных, то есть не обеспеченных трудом, денег, оправдывают именно по Кейнсу, но у нас всё происходит быстрее: чем заниматься стимулированием спроса и «воровать с прибылей», наши прямо сразу «воруют с убытков» — политики и генералы давно оседлали послушных экономистов. Но и помимо выплёскивания денег в экономику — идёт монополизация рынков, стимулирующая и без того немаленький по европейским меркам рост цен, растёт потребительский кредит и внешние заимствования банков. И стагфляция, возможно, тоже уже не за горами — при дальнейшем росте инфляции будет ли расти производство? Между тем для интенсивного роста всё должно быть иначе:

Как недавно показали Олуэн Янг и Иэн Литтл, так называемые чудеса неоконфуцианских обществ побережья Юго-Восточной Азии — Кореи, Гонконга, Тайваня и Сингапура — на самом деле вовсе не чудеса. Эти чудеса вполне объясняются в конвенциональных экономических терминах: они появились благодаря очень высоким нормам сбережений и эффективным инвестициям, наиболее важным направлением которых стало испольхзование возможностей международного разделения труда посредством международной торговли… Также обнаружилось, что наиболее успешным было наименее селективное вмешательство [государства] в эти экономики — поддержка экспорта продукции обрабатывающей промышленности. (стр. 163)

У нас ровно наоборот: экспортируется не продукция перерабатывающей промышленности, а сырьё, инвестируется не внутренний, а заёмный капитал (откуда внешний долг банков), населению предлагают удобные схемы потребительских кредитов (то есть не только деньги не идут в сбережения, но даже наоборот, покупки делаются в кредит, что в очередной раз накручивает инфляцию — деньги не изымаются из оборота в долгосрочные инвестиции, а наоборот крутятся на потребительском рынке всё быстрее), а банки вместо инвестиций занимаются этим самым потребительским кредитованием и игрой на финансовом рынке.

Собственно, система уже идёт вразнос. Кейнсианством никто не проникся, справедливое распределение и рост все в гробу видали, цель — только нажива. Централизованного управления экономикой не получилось. Впрочем, и это уже проходили — и в России, и в Индии, и (самое яркое) в Китае.

…Национализм даёт некоторую надежду на будущее. Одной из важных тем сравнительного исследования Лала-Мьинта является роль национального строительства в объяснении как возникновения дирижизма, так и его упадка. Дирижизм, призванный национализмом для того, чтобы способствовать «порядку», со временем в качестве непредвиденного последствия преумножает беспорядок, поскольку экономические агенты всё больше стремятся выскользнуть из официальных сетей. Тогда для восстановления порядка в экономике, становившейся всё более неуправляемой, националисты пошли на либерализацию… (стр. 157)

Дипак Лал — Непреднамеренные последствия

Дивный Лал, которого так расписывал у себя в журнале ivanov_petrov, и вправду дивен. Словно бы между делом расправляется с вещами, о которые люди постоянно ломают лбы.

Помимо того, что уже описано у ivanov_petrov, есть у Лала, например, в шестой главе (посвящённой индивидуализму как одной из базовых европейских ценностей) такое — даже не рассуждение, а описание.

В античности государство понималась как органичная часть общества — собственно само общества понималось как единый организм, «подобно человеческому телу». Аристотель говорил о человеке как о животном политическом, и политика была непосредственной деятельностью каждого человека. (В принципе, Лал в соответствующем разделе даёт объяснение слабости государства в оседлых, в том числе и средиземноморских, аграрных цивилизациях — то есть в земледельческих, в отличие от кочевых скотоводческих и охотничьих.)

Далее следует описание цепочки событий, произошедших в западноевропейской цивилизации.

Христианская церковь возвысила себя над государством, начав диктовать свои законы и государям, и обычным людям, распространив свою власть и свою регламентацию на все области человеческой деятельности. Государство тем самым оказалось властью не абсолютной, а относительной. (В отличие от Востока, где государство встало над церковью, и государство оставалось всеобщим и вседовлеющим).

Происходит постепенное разделение понятий государства и общества: и в XIII веке Августин говорит о человеке как о животном политическом и общественном.

Далее происходит выделение экономики — через осознание особых законов, по которым экономика функционирует — таких же, как законы природы. (Возможно, стремление к формализации и абстрактному изучению экономики связано с особо выделяемой Лалом «революцией папы Григория VII» — когда церковь, занявшись хозяйственной деятельностью и создавая необходимую регламентацию для своих надобностей, создала огромное количество полезных вещей, к их числу относятся: «изобретение понятия оборотности векселей и долговых обязательств, изобретение залога движимого имущества, разработка законодательства о банкротстве, создание института совместного предприятия с разграничением прав собственников, изобретение торговых марок и патентов… вся важнейшая правовая инфраструктура современной коммерческо-промышленной экономики…»)

Далее, после эпохи великих географических открытий и эпохи Просвещения, происходит выделение культуры — и это становится почвой для национализма.

Параллельно на почве протестантизма вырастает Демос. Протестанты подвергли критике папское управление церковью, введя самоуправление. Раз можно в церкви, почему не сделать то же в государстве?

И вот итог — в XIX веке Европа строит национально-демократические государства.

В России же всё остаётся по Аристотелю: индивидуализм не развился, церковь подмята государством, общество, экономка и культура от государства не отделимы. Поэтому когда мы спорим о патриотизме, о том, что такое государство и чему нужно сохранять верность, и спор наш утыкается в различные трактовки понятия государства — ответ вот он: в Европе понятие государства развилось на совершенно новый уровень, и Лал уже рассказал нам, как это так вышло… (Дело не в том, конечно, что я безусловно верю трактовке Лала. Важен сам угол зрения, способность смотреть на «базовые» определения как на исторические артефакты, искать в первую очередь историю их происхождения…)

Или другой сюжет. В XIX веке сложился так называемый либеральный мировой экономический порядок — благословенная викторианская эпоха, давшая возможность свободного обращения труда и капитала, торжество индивидуализма. Потом, в XX веке, всё это рушится: возникают барьеры на пути свободного обмена ресурсами, экономические регуляторы заменяются на административные. Откуда это пошло? Лал объясняет: первым шагом был протекционизм. Протекционизм был призван защитить слабые, недостаточно развитые экономики. Какие в первую очередь? Лал называет: Германия и США — тогда они были странами «догоняющего развития». Начали с протекционизма, дошли до мировой войны, которая воспламенила националистические чувства и взорвала весь мир. После войны весь мир отверг индивидуализм и пришёл к торжеству коммуналистских идей. (Наверное, Россию тут тоже можно упомянуть — она тоже была страной догоняющего развития прошла тем же путём, до коммунализма и коммунизма включительно). И вот в итоге страны, прежде догонявшие, в результате слома старого викторианского мира стали мировыми лидерами и (за исключением так и не догнавшей России) снова пришли к либеральному порядку и индивидуализму — уже на новом витке, расширив географию индивидуализма. Какая роскошная тема! А изложена мимоходом.

(Интересно, а на следующем этапе? Догоняющие Китай, Индия, Турция вкупе с арабами так же сомнут Европу, повергнут мир во прах, и через очередные сто лет, явившись во главе нового порядка, сами придут к индивидуализму, который к тому времени уже полностью покроет весь мир?)