По поводу демо-праймериз

Предлагают их М.Гайдар и А.Навальный. Не понимаю. По-моему, шизофрения.

Выборы — это всегда (а) выдвижение, (б) обсуждение, (в) голосование. Чтобы выборы стали значимыми, в них нужно вовлечь как можно больше заинтересованных людей, обывателей. То есть должно быть публичное выдвижение, публичное обсуждение, широкое голосование. В наших условиях «публичное» — значит в СМИ, желательно на ТВ. Только тогда эти выборы станут голосом народа, а не узкой группы активистов. Но кто же даст на нашем ТВ демократам тратить эфир на решение своих мелких внутренних проблем? И даже если будут упоминания о каких-то дебатах и самом голосовании, можно представить, какие к этим упоминаниям будут комментарии. Как минимум — «демократы решили закрепить свой вечный раскол и дружно бросились переизбирать своих лидеров…»

Ну ладно, как-нибудь, листовками, Эхом Москвы авось проинформируют людей. А выдвижение кандидатов? Оно тоже должно быть широким, всеобщим. И что они сделают, если к ним придут записываться Богданов и Миронов, наши известные оппозиционные политики? Как они смогут определить, кто демократ, а кто нет? Праймериз — вещь понятная, там участвуют члены одной партии. А у нас как должны фильтроваться кандидаты?

Ну опять же пусть. Выдвинуты и патриархи вроде Немцова, и второе поколение вроде Яшина, и разные безвестные Васи Пупкины по дворам, и Богданов, и Миронов. Как Вася Пупкин, представитель всеми чаемой новой волны демократических лидеров, сможет победить всем известных стариков? Как он хотя бы станет кому-то известным? Нужны же какие-то хотя бы дебаты, определённый круг тем для обсуждения, независимый анализ мнения аудитории — чтобы определить победителя дебатов… Всё это жуткие расходы, всё это требует публичности, и всё это проблемы.

И наконец голосование. Приходят 50 тысяч нашистов и голосуют все как один за Богданова. Или, того смешнее, за Немцова. И как считать?

И самое последнее — прошли выборы, кого-то выбрали. Как подтвердить честность, легитимность? Сторонники победивших будут кричать, что всё честно, противники орать о фальсификациях, и никакого объединения не выйдет.

По моему мнению, всё это — и сомнительные процедуры, и запрограммированное в результате разделение на победивших и проигравших, и другие ненужные риски, в том числе очевидный риск превратить «праймериз» в очередной междусобойчик — всё это приведёт только к окончательному раздраю и полной дискредитации демократического движения.

А ещё…

Почему-то всплыла строчка «…и не пил только сухую воду». Сухую воду… Сухую водку… Сухое красное… Откуда это взялось, что некреплёное вино называют сухим (а креплёное — не мокрым, а крепким)? «Святый крепкий, помилуй нас…» «Пора обращать эту воду в вино…» Смутные ассоциации.

Бог — растение. Точнее, растения. Быть может, все растения вообще.

Недаром подсознание фантастов рождало могущественные разумные травы и цветы, желающие путешествовать между мирами…

Бог-отец явился Моисею в виде куста, неопалимой купины. А ещё раньше в раю Адаму и Еве было запрещено трогать Древо познания добра и зла: символ божестенности. Они не знали, что это и был Он, но «посреди рая» кто ещё мог быть? И это Его они ели, и это был их первородный грех.

Бог-сын нарочно принёс себя в жертву. Но не только на кресте — символом жертвы была и Тайная Вечеря, где Он сказал «се кровь Моя и плоть Моя». Хлеб, полученный из семян злаков, и вино, полученное из винограда. Отец — куст. Сын — вино и хлеб. Он сам скормил им себя во второй раз, прошёл с ними две стадии вместо одной, и в этом был знак искупления.

Отсюда и притча о злаках и плевелах. Отсюда же о смоковнице…

Вадим спит, я читаю «Родную речь» Вайля/Гениса

И думаю смутно…

Фонвизин со своими Простаковыми что-то напоминает… я долго пытался понять, что именно, и понял: Кэрролла.

Цыфиркин. Задача. Изволил ты, на приклад,  итти по дороге со мною. Ну, хоть возьмем с собою Сидорыча. Нашли мы трое […] на дороге, на приклад же, триста рублей […] Дошло дело до дележа. Смекни-тко, по чему на брата? […]
Г-жа Простакова. Что, что, до дележа?
Митрофан. Вишь триста рублей, что нашли, троим разделить.
Г-жа Простакова. Врет он, друг мой сердечный. Нашед деньги, ни с кем не делись. Все себе возьми, Митрофанушка. Не учись этой дурацкой науке.

А вот Кэрролл:

«А ну-ка проверю, помню я то, что знала,  или  нет.  Значит  так:   четырежды   пять—двенадцать, четырежды   шесть—тринадцать,   четырежды  семь…  Так  я  до двадцати никогда не дойду! Ну, ладно, таблица умножения —  это неважно!  Попробую географию! Лондон — столица Парижа, а Париж — столица Рима, а Рим… Нет, все не так, все неверно!»

Про географию есть и у Фонвизина, а Кэрролл ещё и над историей успевает посмеяться — то есть над серьёзностью и строгостью школьных предметов (школьной зубрёжкой таблицы умножения, или имён ранних английских королей, которые почти все действительно начинаются на «Эд…»), а не над наукой как таковой, которая скучному школярству практически противоположна.

Фонвизин, хоть, вроде бы, пытается обличать косность и невежество, на самом деле точно так же смеётся над безжизненностью и сухостью школьных задачников. Простой (Простаковский) здравый смысл, относящийся к задаче как к реальной ситуации, даёт вовсе не тот ответ, что ожидает учитель. И, самое главное, этот ответ никак не может быть опровергнут.

«…Описание земли.» — «А к чему бы это служило на первый случай?» — «На первый случай сгодилось бы и к тому, что ежели б случилось ехать, так знаешь, куда едешь.» — «Ах, мой батюшка! Да извозчики-то на что ж? Это их дело. Это-таки и наука-то не дворянская. Дворянин только скажи: повези меня туда, свезут, куда изволишь.»

Правдин и Стародум не могут переубедить г-жу Простакову, они не могут ей объяснить, зачем ей школьная география, грамматика — потому что сами, скорее всего, это не очень хорошо понимают.