Дочитал «Цементный садик». Ощущение как после Мураками какого-то. Или Кобо Абэ. Странно, что-то совсем чужое, и совсем непонятно, что к чему.
Я тут как-то рассказывал Денису Турову про Макьюена, и вдруг понял, что не могу сказать, чем он мне нравится — не знаю, не придумал ещё. Сказал «психологизм». Но это неправильно. В той же «Субботе», последнем романе, конечно, на психологии всё построено, но это какая-то совершенно обычная психология, понятные движения обычного человека. Или даже «Дитя во времени». Нет тут ни Камю, ни Достоевского: ни Ставрогина, ни Раскольникова, ни капитана Лебядкина. А есть обычные люди, и психологический анализ такого обычного человека — Макьюен заставляет меня обращать внимание на те свои стороны, к которым я настолько привык, что уже забыл них…
Ещё у него бывает — символизм. Или как это назвать. «Внутренний» и «внешний» сюжет с чёткой аналогией между ними. В «Субботе» житейские противопоставления «врач — пациент», «бандит — жертва», «богач — бедняк» накладываются на международную политику, на роль Европы в мире, на войну в Ираке. В «Черных собаках» точно так же (собаки — два тоталитарных чудовища, насилующих человека, коммунизм и фашизм etc).
Конечно, были у него романы и без этого «внутреннего сюжета» — тот же «Амстердам» или «Искупление». Но там всё равно был второй смысл, пусть и не увязанный напрямую с «явным» сюжетом. «Искупление» (как я его воспринимаю) посвящено разработке стиля Вирджинии Вулф (самое важное — представить, как она описала бы войну, ту, которой всегда боялась и от страха перед которой покончила с собой). «Амстердам» — роман о музыке… хотя там тема Европы, конечно, звучит тоже: музыкальная тема.
Так вот. А в «Цементном садике» ничего непонятно совсем. Мне всё время казалось, что есть какие-то символы, и я ждал, когда они раскроют свой смысл. И смерть отца в то время как герой спускается в подвал чтобы заняться мастурбацией, и забетонированный труп матери в том же подвале, и превращения младшего брата то в девочку, то в младенца, и секс со старшей сестрой — всё это отличные символы, понять бы только, к чему они тут. Символы так и остались непонятными. А без них остаётся просто история о неблагополучной семье, придавленной смертью родителей…
Но как раз в этом происходит чудо этого самого «обыденного психологизма». Макьюен умудрился пройти между всеми сциллами и харибдами — он показал этих несчастных, в общем-то, если глядеть со стороны, детей — счастливыми, их недолюбовь, выглядящую то безумием, то жестокостью, то равнодушием — настоящей любовью: её чувствуешь, когда читаешь. При этом реальность не скрывается, наоборот, она бьёт в глаза. Но отвратительный, грязный и прыщавый мальчишка всё равно вызывает наше искреннее сочувствие, хотя мы ни на миг не забываем, что от него воняет. Отсюда и возникает настоящий сюрреализм — круче, чем в какой-нибудь «Стране приливов». И когда приезжает полиция, и в сознание читателя врывается реальность, словно пробуждаешься — и не понимаешь: ведь только что всё было так хорошо… Смердящий на весь дом труп в подвале, секс между братом и сестрой, мальчик превратился в девочку, а потом в младенца, дети забросили школу, живут в трущобе, последнем доме из целого квартала, питаются чем попало, на кухне гниёт мясо, вьются тучи мух — всё это ужасно, и всё же, всё же…
И начинаешь думать — что же произошло? Откуда это раздвоение сознания? Почему ужасное так легко воспринималось как нормальное, несчастье казалось почти счастьем? С чего всё началось? (собственно, вопрос всегда один и тот же: в «Субботе» это был вопрос, когда возникает ответственность врача перед пациентом).
Потрясла ли детей смерть родителей и одиночество? Нет, их робинзонада, оторванность от мира начались ещё при жизни родителей. В конце концов, собственно сам «цементный садик» создал их отец. А то, что смерть родителей прошла для них рутинно и почти незаметно, стала не столько трагедией, сколько игрой и приключением — это почему? Как могли они остаться одни — где в это время были соседи, родители приятелей и одноклассников, где была школа?
Странно, что этими вопросами задаёшься, принимая как данность реальность происшедшего. Описанная Макьюеном ситуация при всей её резкой абсурдности кажется вполне возможной, естественной. Неужели это и правда естественно? Подумав, приходится ответить: пожалуй что так. Каждый человек — остров. Каждый выходит в мир, не считая этот мир своим, и все люди вокруг — они и правда чужие. Каждый — один. Ниточки, прикрепляющие нас к социуму, к его логике, его привычкам, его правилам, очень тонки и ненадёжны, их легко оборвать. Мало друзей, нет гостей, дом на отшибе — и всё, этого довольно.
Что спросят у этих детей в полиции? О чём подумают социальные работники в органах опеки? Они увидят только привычные для них схемы: брошенные дети, трущобы, бедность и разврат. Они не заметят в детях их увлечений, их такой странной любви, не заметят всей их жизни. И может быть как раз поэтому та же ситуация сможет повториться опять и опять.
Автор idealblog 
Внутри собаки 